Дети Ченковой - Людо Ондрейов
— Мама? Когда же вы с ней говорили?
— Раз я что говорю, значит, так оно и есть. Здесь я пасу. Мне какого-нибудь помощника всё обещают дать, да что-то никого не пришлют. Стар я стал, и нет у меня в ногах прежней прыти. Я кричу, а корова не стоит. Я еле-еле встану, а угнаться мне за ней уж не под силу.
— Я у председателя спрошу.
— Чего ж тут спрашивать? Помощника мне давно обещают и все никак не пришлют.
— А у вас корнет при себе есть? — спросил я еще.
— Понятно, есть. Разве здесь, в лесу, без корнета обойдешься?
Я снова хмыкнул.
— Когда придешь-то?
— Как скажете, так и приду.
— Завтра с утра? Идет?
Я кивнул.
КАНИКУЛЫ С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ
Вот так я и ушел из деревни. Вещей взял с собой совсем мало. Из одежды кое-что да две-три книжки. Вернее, две книжки и тетрадь. В нее я записываю все, что о духовом оркестре узнаю. Грушковецкий духовой оркестр еще в то время возник, когда дядюшка Томашович был чуть постарше меня. Тогда пастухом деревенским был дядюшка Загрушка. Перед каждым домом щелкал он кнутом, на верхнем и на нижнем конце улицы в корнет трубил. Корнет купил он у Гала́мбоша за семьдесят пять крон. А Галамбош этот краловский пастух был, то есть родом из Краловой. По словам дядюшки Рафаэля, Галамбош продал Загрушке корнет и научил его играть гамму. Остальному дядюшка Загрушка сам научился. Правда, кое-что он узнал, пока был в солдатах, но все равно и так о дядюшке Загрушке можно сказать, что у него выдающийся талант. А потом стал в деревню ходить покойный Сланинка. Родом он из Выпытальца и много лет был военным капельмейстером. Вот этот Сланинка вместе с дядюшкой Загрушкой и основал грушковецкий духовой оркестр.
— У грушковецкого духового оркестра своя традиция есть, — говорил дядюшка Томашович.
— Традиция?
— Да.
— Какая традиция? — спросил я.
— Славная традиция.
— А что такое традиция?
— Традиция создается, когда что-нибудь, возникнув, долго существует и живет. Духовой оркестр наш существует, а традиция в том, что он до сих пор жив и все еще людям дорог.
— И дядюшка Загрушка тоже традиция?
— И он.
— И дядюшка Сланинка?
— Да.
— Но дядюшка Сланинка уже умер.
— Все равно. И ты традиция.
— И я?
— И ты…
Я все это записал. И много еще чего другого занес в тетрадку. Постепенно я всю ее испишу. На первой странице я написал: «Каникулы с дядюшкой Рафаэлем». Пониже в скобках поставил: «Мои заметки». И дальше все, что дядюшка Томашович мне рассказывал, и то, о чем мы с ним говорили.
— Дядя Рафаэль!
— Что?
— Какая это птица?
— Воробей.
— Это не воробей.
— Нет, воробей.
— Как ты узнал?
— Он щебечет.
— Воробьи не щебечут.
— Нет, щебечут.
— А олень?
— Олень трубит.
— А сойка?
— Сойка стрекочет.
— Кре-кре?
— Да, так.
— Или повыше чуть-чуть. — Я попытался передразнить сойку.
— Еще выше.
— У меня низкий голос.
— Попробуй петь низким.
— Но тогда это не будет сойка.
— Не будет.
— Кто же будет?
— Ты.
И мы оба засмеялись.
СКАЗКА О ЗАКОЛДОВАННОМ
— Если сейчас кому-нибудь сказать, что когда-то я был браконьером, всякий возмутится, — принялся однажды рассказывать мне дядюшка Томашович. — В те-то времена любой порядочный человек браконьером был. Те, кто послабодушней, дома отсиживались, перья щипали или фасоль перебирали, если была она у них. Да и фасоли-то, милый мой, не всегда хватало. Вот однажды оделся я потеплее, карабин под куртку сунул и, чуть смеркаться стало, из дома улетучился.
— Вы, значит, вроде как волшебник были?
— Вот об этом-то я и собираюсь тебе рассказать.
— О волшебниках?
— Пожалуй, не совсем так. Словом, ты лучше послушай! Взял я тогда карабин: поищу, думаю, какого-нибудь зайчишку. Добежал я, значит, до Ку́клы, где Не́спал капусту сажал. Никакой капусты, понятно, там не было, разве что кочерыжки остались, да и те гнилые, мерзлые. Я там расставил силки. И решил я посмотреть, а то вдруг придет еще кто-нибудь да заберет добычу, и с силками вместе. Прошел я по силкам, все до единого обошел — нигде ничего. Обозлился я: домой-то с пустыми руками воротиться неохота. «Перейду-ка вон там через ручей, может, и подкараулю кой-кого». Вечер был ясный. А ты и сам хорошо знаешь, что в ясный зимний вечер мороз сильнее. Поднял я воротник, разок-другой шмыгнул носом, пока до ручья дошел. Подумал еще: раз такая стужа, ручей-то, поди, замерз и перебраться на другой берег ничего не стоит. Холодно-то холодно, а лед-то обманчив оказался. Ступил на лед, а он как затрещит! Я обеими ногами и ухнул в воду, полны башмаки воды набрал. Тьфу ты, пропасть! Только этого мне недоставало! Бранился я, чертыхался, а домой без зайчишки вернуться не хочется. Чтобы не замерзнуть, надо ходить. А если ходить, так зайцам и на меня и на капусту наплевать будет. Стал я за самую толстую ольху и жду. Стою полчаса, час, два часа будто прикованный, а зайцами и не пахнет. И мышь не прошмыгнула, в снегу не завозилась. Наконец появился какой-то заяц, первую попавшуюся ему на пути кочерыжку принялся грызть, да от меня далеко уж очень. Высунулся я из-за дерева, а заяц стрекача дал. А больше ни единого зайчишки нет как нет. Что такое? Уже не высылали ли зайцы вперед разведчика, а он меня заметил и остальных предупредил. Так и до самого утра проторчать тут можно! Нет, не выйдет! Зайцы — звери глупые, их сто раз спугни, а они, если голодны, все равно к капусте вернутся. Погожу, думаю, еще минутку и, если не появится никто, пойду домой да под перину забьюсь, а завтра на ворон поохочусь или на куропаток. Еще полчаса минуло — и хотя бы тебе один заяц! Выругался я и решил — домой надо идти! Только хотел шаг сделать — что за черт! — нога-то к земле пристала и ни с места. Что за чудо такое, думаю? Попробовал другую ногу переставить, и ее тоже от земли никак не оторвать. Я так и обомлел. Заколдован я, что ли, на самом деле? Чего-чего только не наслушался я об околдованных людях, но никогда мне в это по-настоящему не верилось. Как все это надо понимать? Непременно я заколдован, как тот парень из Штефановой…
— В Штефановой околдованный человек был? — перебил я дядюшку Рафаэля.
— Если бы только
