Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Подобные мысли не однажды приходили в голову. Прежние ощущения полноты жизни возвращались реже. Каждый день он чему-то радовался, но странно радовался, не сегодняшний он сегодняшнему дню, а вчерашний он вчерашним радостям.
Дима словно куда-то перемещался. Он вдруг начинал воображать себя кем-нибудь из ребят, то есть жил тем же, чем жили они, так же, как они, все чувствовал и проводил время. Это даже нравилось ему. Впрочем, с Тихвиным воображать ему ничего не приходилось. Однажды они провели вместе два очередных дежурства, несколько дней кряду ходили на занятия в физический кружок, недели две учились переплетному делу. Вновь проникшись к Диме самыми дружескими чувствами, Тихвин угощал его сладостями из родительских посылок. «Потом еще поедим», — говорил он и относил посылку, ящичек, коробочку или узелок, обшитые тонкой белой материей, на хранение старшине в каптерку.
В другой раз, воображая себя Попенченко, Дима ходил на тренировку, и все ему удавалось. Он довольно легко всех побеждал, хотя поначалу соперники оказывали сопротивление. Он знакомился с девочками, не всегда нравился им, но был убежден, что девочки, которые предпочли ему его товарищей, обманывались. Вообще, девочки были странные существа. Какой-нибудь Млотковский или дохляк Левский мог понравиться им больше. Поэтому всегда следовало быть бдительным. А недавно Бушин, Зудов и он, Попенченко, подрались в городе с гражданскими ребятами. Сильные и неробкие, втроем они чувствовали себя непревзойденными. Кто посмел бы соперничать с ними! Драка началась из-за задиристого Зудова.
— За мной! — крикнул Попенченко, потому что они вдруг оказались против окруживших их десятка парней, к которым все время кто-то еще присоединялся.
Так они бегали, в затылок один другому, раздавая удары налево и направо, пока в образовавшейся толпе нельзя стало разобрать, кто с кем дрался. Раздались и приближались милицейские свистки. Им удалось вырваться из толпы в самый последний момент.
При виде Высотина Дима невольно переносился в его мечты, то есть видел себя блестящим офицером. Жизнь становилась как бы чьим-то личным разрешением, как бы очередной, а за нею еще одной командой. Всех учить, со всеми заниматься спортом и держать будущих подчиненных в боевой готовности собирался Уткин. Как всегда, ни в чем не сомневался Руднев, знал, что такие, как он, были нужны.
Так, то одним, то другим воображал себя Дима. И продолжал эти странные игры до тех пор, пока не понял, что ни за кем больше не тянуло его.
А ведь совсем недавно он жил с ребятами одной жизнью и, в сущности, не знал, где кончался он и начинались они. Какая-то отдельная своя жизнь едва представлялась ему. Да что это такое — своя жизнь? Нечто замкнутое и ограниченное. Это был, наверное, самый безмятежный период их суворовского существования. Не имело значения, что происходило раньше, что позже… Дни сходились в один длинный прерывистый день. Время ощущалось как пространство, которое следовало заполнить. Как ни тесно было, места хватало всем. Едва ли кто из них задумывался о будущем, как никто и не сомневался в нем. Все знали, что как бы строем перейдут из одного училища в другое и пойдут еще дальше. Дима никого не предпочитал. Проводить время с кем-нибудь одним, двумя или даже группой тоже означало как бы ограничивать себя. Интереснее и лучше было жить со всеми.
Теперь же он явно отделялся от ребят. Как ветвь от ствола, он будто вырос из них и тянулся в неведомую сторону. Иной становилась и общая жизнь, то есть она как бы оставалась, а они, как ветви дерева, расходились все дальше. Они были одно, общая жизнь — другое.
Глава девятая
Все началось год назад, в тот, несмотря ни на что, самый безмятежный период их существования. На уроке химии в дверь просунулась голова дневального.
«Что ему надо?» — подумал Уткин.
Он не любил, когда заглядывали. Особенно не любил, если при этом не обращали внимания на преподавателей, да еще переговаривались. Больше всего не любил, когда дежурные не дожидались перемены, а сообщение оказывалось несрочным.
«Что он так долго?» — подумал Уткин.
Голова дневального все еще торчала в двери. Глаза, однако, не улыбались, взгляд никого не искал, он что-то говорил Маргарите Александровне, а сидевшие ближе к двери ребята странно внимательно слушали его. Не успев открыто возмутиться, Уткин вдруг сам превратился во внимание.
Дима тоже что-то услышал. Еще ничего в нем не сдвинулось с места, но кто-то в нем уже обо всем догадался и не удивился, почему Маргарита Александровна, немо и некрасиво открыв рот и задохнувшись, стремглав бросилась вон из класса. Дневального задержали. Пока он уже громко рассказывал, все молчали. Потом стали спрашивать:
— Где? Когда? Как узнали?
Умер Сталин…
Дневальный пошел сообщать известие в другие взводы. Все продолжали сидеть, взглядами делясь новостью. Когда Млотковский, что-то доставая, перегнулся через стол, на него посмотрели все сразу.
— Пойду посмотрю, — сказал Хватов.
Оп тут же вернулся, сообщил:
— Все на занятиях.
Умер Сталин… Известие казалось неразделенным. Оно будто все время объявлялось заново. Из классов не выходили до самого звонка.
Но и после звонка идти оказалось некуда. Ходили вокруг да около, будто искали себе какое-то место. Зажав нос белым платочком, сутуловатой походкой, ни на кого не глядя, прошла по коридору историчка Нина Сергеевна. Появление во взводе Голубева никого не удивило. Он вел себя точно так же, как они: смотрел на суворовцев и будто тоже искал себе какое-то место.
— А что мы теперь будем делать? — спросил его Дима.
— Будете заниматься.
Звонок и в самом деле раздался. Вошла преподаватель русского языка и литературы Надежда Андреевна. Она не прошла к столу, как это обычно делала, а, не здороваясь с классом, остановилась у двери, поднесла скомканный платочек к лицу, стала вытирать им свои черные глаза и высмаркивать отекший покрупневший носик. Она проделала это несколько раз и с воспаленными веками прошла и села за стол. Но успокоиться ей не удалось. Взглянув было на молчавший класс, она поставила руки локтями на стол и тут же принялась опять вытирать глаза и высмаркивать носик. Голова ее, как всегда, держалась неподвижно и высоко, маленький подбородок вжимался в подушечку шеи, пальцы комкали платок. Такой и застал ее Голубев.
— Извините, Надежда Андреевна, — сказал он тихо. — Всем в клуб, — так же тихо объявил он.
Надежда Андреевна поднялась и вышла.
В зал входили при полной тишине, сопровождавшей их от самого класса. Шесть рот входили почти одновременно, а за красным столом на сцене уже находились начальник
