Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов
Гурин крутнул головой, продолжая слушать ее, и вскоре пушкинское время снова перемешалось с нынешним, и он уже видит Анну Дмитриевну среди тех красивых и величественных графинь, которые чинно и важно выхаживали на царских приемах и великосветских балах. И конечно же, Анна Дмитриевна красивее и величественнее всех их, к тому же она умная и любит Пушкина.
Ах, Пушкин!.. Что за чудо этот Пушкин! Он не боялся царских жандармов, клеймил, высмеивал в эпиграммах самых главных из них:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Гурин смотрит в рот учительнице и уже не отводит глаза в сторону, он очарован простотой пушкинских слов, их слаженностью, их хлесткой выразительностью.
Да что там жандармские чиновники, что там Аракчеев, Воронцов! Он самого царя не щадил:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспо́т.
«Де́спот», — поправляет про себя Гурин учительницу, но тут же гонит от себя эту мысль, повторяет слово по-пушкински и находит, что так звучит оно лучше: необычно и потому — крепче.
А как писал Пушкин о любви! Прошло уже более ста лет, как перестало биться сердце поэта, но до сих пор никто не сказал о своих чувствах к любимой женщине лучше, проще, яснее, искреннее:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Анна Дмитриевна читает стихи чуть-чуть нараспев, негромко, скорее — шепотом, будто по секрету говорит кому-то одному о самом сокровенном, и от этого стихи проникают глубоко в душу. И перед Васькой встает это «мимолетное виденье» в образе Вали Мальцевой: она — «гений чистой красоты».
В эту минуту Гурину хочется быть таким, как Пушкин — смелым, остроумным, искрометно талантливым, любимцем женщин и друзей. Какие стихи он посвятил бы Вале! А чтобы никто не догадался, кому они посвящаются, сверху написал бы: «В альбом В. М.».
Я помню чудное мгновенье:
На перемену вышла ты…
Или:
Помнишь, на новогоднем карнавале
Все кружились, танцевали,
Потом кричали: «Валя! Валя!»
И станцевала ты гопак…
А я в стороночке стоял,
Прости за грубость, как дурак…
Он оглянулся на Сорокина, тот подмигнул ему, и у Гурина тут же стало сочиняться «Послание к другу Е. С.»:
Жека, Жека!
Я не знал другого человека…
Мой друг Евгений,
Ты настоящий гений:
Играешь и поешь…
«Чепуха какая-то!..» Гурин неожиданно рассердился на себя — стихи плелись глупыми, подражательными, лживыми: «Какой он, Жек, гений? И не поет он вовсе… И вообще я сам глуп и бездарен, а еще пыжусь сочинять стихи! Мало мне было «Бабушки Марфутки»? Позорище!..» Гурин заерзал нервно на скамейке, неосторожно стукнул крышкой парты.
— Гурин, что с вами? Вы сегодня какой-то не в своей тарелке…
Посмотрел Гурин виновато на учительницу — простите… «Если бы мог, если бы умел, если бы стал… то, когда уже далеко позади осталась бы школа, в годовщину окончания ее, я написал бы «Воспоминания о седьмой средней школе», и там обязательно были бы проникновенные строки, посвященные любимой учительнице:
Дорогая Дмитриевна Анна!
Как ни странно,
Но я люблю Вас неустанно…
Но таких строк не будет, потому что я бесталанный… Простите…»
Последний урок — «военная подготовка», предмет, по всеобщему мнению, необязательный, и Гурин, раздосадованный своими неудачами, решил с него сбежать. Он уже сложил книги, спрятал их под рубаху, но тут же раздумал: куда бежать? Домой? Не хочется. В клуб к Николаю? Успеется… И он сунул книги обратно в парту, вышел на перемену в коридор. Только ступил через порог, а тут — Натка с Валей. У Вали глазки сразу вниз опустились, белесые реснички заметались беспокойно, а Натка посмотрела на Гурина, улыбнулась как-то многозначительно, иронично и даже вздохнула деланно. Васька вдавился в стенку, пропуская их, будто коридор сузился. Наткина улыбочка обожгла его так, словно заглянула она в самые сокровенные тайники его сердца: «Знает что-нибудь?.. Заметила?.. Догадывается?.. Значит, и Валя заметила?.. И наверное, смеются надо мной, издеваются… Иначе что значит Наткина ухмылочка и этот нарочитый вздох?.. Ну и пусть! Сейчас догоню и скажу все Вале!.. Раз знает, так пусть знает все!.. — И тут же остановил себя: — Но не при Натке же? Если бы Валя была одна…»
Незаметно подкатилась Катя Сбежнева, сказала ему на ухо врастяжку:
— Наш Вася влю-б-и-лся!.. — и заглянула озорно ему в глаза. — Точно? Конечно! И не отпирайся!
— Да ну тебя!.. — зарделся Васька.
— Угадала! Угадала! — захлопала в ладоши Катя.
— Да перестань ты! — Васька пытался безразличием отвлечь Катю от этого разговора, но только больше задорил ее.
— Ой, покраснел! Не буду, не буду… Но в кого? Вот вопрос! — И она нарисовала в воздухе пальцем большущий вопросительный знак.
— В тебя, — сказал Гурин.
— Нет! Таких, как я, не любят, — сказала Катя, и лицо ее обволокло грустью.
— Почему же? — Васька хотел польстить Кате, но она оставила его вопрос без ответа.
— Я знаю, какие вам нравятся, — продолжала она. — Козочки. Ножки, глазки, реснички…
— При чем тут реснички? — насторожился Васька: неужели и эта догадалась о его чувствах к Вале?
— Все при том же. А я? Колобок. Толстушка. Катя-каток. На меня даже Иван Костин не обращает внимания.
— А что Иван?
— Да не такой привередливый, как вы с Жекой. Простяк, мог бы и обратить свой гордый мужской взор на меня.
— Он боится… С тобой опасно… Ты — комсорг.
— Ду-у-рак… — обиделась Катя. Ее глаза наполнились слезами, и она резко отвернулась.
— Кать… Ну, Кать… — растерялся Гурин. — Я ведь пошутил, я не хотел.
Катя дернула плечом, пошла в класс. Ошарашенный, вслед за ней поплелся и Васька, но к Кате не подошел, сел за парту, загрустил: ни за что ни про что обидел девушку…
Вскоре, нагруженный двумя противогазами, плакатами, свернутыми в толстую трубу, фанерной коробкой и санитарной сумкой на плече, вошел в класс военрук. Он осторожно сложил на стол свою ношу, снял с плеча зеленую сумку с красным крестом, сунул за ремень большие пальцы обеих рук, разогнал с живота складки гимнастерки, одернул ее, встал по стойке «смирно» и поздоровался по-военному. Ему ответили вразнобой, но
