Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов
«Колечки… — думал он, поглядывая на урну. — Может зря порвал? На переменке, может, улучил бы момент? Эх, пентюх ненормальный», — обругал себя Васька и поплелся в класс.
Между рядами парт медленно ходит и рассказывает о Пушкине преподаватель русского языка и литературы Анна Дмитриевна Лукьянова.
Крупная, полногрудая, с массивными бедрами, она размеренно вышагивает взад-вперед, крепкие половицы тихо постанывают под ее тяжестью.
Четыре года назад Анна Дмитриевна впервые вошла в Васькин класс как классный воспитатель, в руках у нее был томик Пушкина, и первыми ее словами были стихи поэта:
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
С тех пор она открыла своим воспитанникам немало поэтов и прозаиков, научила их грамотно писать и читать, приучила говорить правильно по-русски, но Гурин не помнит ни одного дня, ни одного урока, когда бы она не упомянула имени Пушкина. А две даты — день рождения и день гибели поэта — отмечались ею неизменно. Она так любила Пушкина и так много о нем знала, что, казалось, была его современницей и ко всему в его жизни была сопричастной.
— В седьмом классе мы с вами отмечали столетие со дня трагической гибели великого русского поэта. Завтра исполняется уже сто третья годовщина этой печальной для русской культуры даты… Сто три года минуло с тех пор, как перестало биться сердце гения — этого неистового вольнолюбца, создателя современного русского языка, остроумнейшего человека, искрометного поэта, мудрейшего философа, жизнелюбца, певца любви, певца свободы…
Гурин смотрит на учительницу, но мысли его витают где-то в стороне от ее рассказа: его мозг взбудоражен неудачей с письмом и встречей с Валей. Но постепенно учительница овладевает его вниманием, и ее рассказ начинает смешиваться в его голове с реальной действительностью: герои Пушкина оживают, и он видит их в образе своих сверстников. Онегин — это, конечно, Женька Сорокин. Он высок, моден, смел, его любят девчонки. Женька (у него даже имя как у Онегина — Евгений!) талантливый музыкант. Жек напропалую ухаживает за девочками, хотя все знают, что с Клавой Бочаровой у них любовь. И Клава часто страдает от Женькиной ветрености: вдруг ни с того ни с сего он возьмет и уйдет с танцев с другой, а она потом плачет.
Клава Бочарова — это Татьяна Ларина.
Ольга рисовалась Гурину в образе Вали Мальцевой, себе же он отводил роль Ленского: застенчивый, скромный, по уши влюбленный. Одна беда — не водится за ним никаких талантов: ни играть, ни петь, ни рисовать он не умел, стихи сочинял плохие. От этой своей бесталанности Гурин сильно страдал, в компании ребят и девчат испытывал постоянную неловкость, стесненность, сам себе казался лишним, ненужным. Чувство неполноценности порой вгоняло его в такую тоску, что ему хотелось плакать, и он с досады убегал от друзей домой.
Зная себя, зная Жеку, Гурин заранее представлял такую сцену: на балу, то есть в клубе на танцах, Сорокин-Онегин приглашает Валю-Ольгу танцевать танго, а потом уводит ее и провожает до самого дома…
Гурин вдруг заерзал на парте, сменил позу, силой отогнал от себя эту мысль, незаметно бросил косой взгляд на Жеку и быстро успокоился: все это, к счастью, лишь его воображение.
Тем не менее где-то в глубине души у Гурина не затухает чувство ревности к Сорокину — тот способен на всякие штуки. Поэтому Гурин свою любовь к Вале хранит в тайне от Сорокина, не хочет обращать его внимание на эту девочку: Жек бесцеремонен, ради хохмы возьмет да и начнет хороводить… Вообще Жек удивляет Гурина своей взрослостью и смущает своей развязностью и пошловатостью. Сорокин постоянно играл на своем баяне в клубе и запросто вел себя с «большими» парнями, курил открыто, отпускал по адресу женщин такие шуточки, что Гурин при них обычно краснел, как девушка. Правда, Жек и был года на полтора старше Васьки, он в каком-то классе сидел два года, но разница между ними чувствовалась колоссальная, и Гурину временами очень хотелось преодолеть эту разницу, чтобы не чувствовать себя рядом с Сорокиным каким-то недоразвитым, неполноценным. А иногда почему-то хотелось рассориться с ним навсегда, но всякий раз он подавлял в себе это желание: Жек будто магнит притягивал его к себе…
Анна Дмитриевна идет к доске, Гурин смотрит ей в спину и машинально изучает ее платье. Шелковое, в широких желтых и оранжевых полосах с узкой зеленой прослойкой между ними, платье это Гурину нравится давно. Нравится тем, что Анна Дмитриевна в нем становится гораздо красивее — оно ей идет, и тем, что сделано оно необычно: полосы на нем не продольные и не поперечные — и то и другое было бы безвкусицей, — они спадают вниз с одного и другого плеча наискосок и под острым углом сходятся на середине спины. И Гурин всякий раз удивляется искусству мастера, который делал это платье, удивляется, как он точно состыковал полосы по шву. Ни одна, начиная от шеи и кончая низом, ни одна полоска ни на волос не сбита, не сдвинута — все они точно подогнаны друг к дружке: желтая к желтой, оранжевая к оранжевой, зеленая к зеленой.
Платье это Лукьянова носит не первый год, но Гурин до сих пор не может к нему привыкнуть настолько, чтобы не обращать на него внимания. Считает треугольники на спине учительницы, а сам думает о Вале…
У доски Анна Дмитриевна поворачивается и идет в обратную сторону. Теперь Гурин видит ее анфас и рассматривает платье спереди — и еще больше удивляется точности подгонки полос на животе и особенно на груди: здесь, по его мнению, сделать это почти невозможно, и все же сделано все точно и аккуратно.
Гурин поднимает глаза и какое-то время разглядывает лицо учительницы — оно у нее красиво: прямой, словно на мраморной античной скульптуре, нос, чуть припухлые живые губы, легкий румянец на щеках — все в ней Гурину нравится. Особенно глаза — умные, проницательные, добрые… И вдруг он замечает, что Анна Дмитриевна смотрит на него и, по всему видно, давно за ним наблюдает. Гурин растерянно заметался глазами, отвел их в сторону и в тот же миг почувствовал, как кровь предательски хлынула к лицу.
Анна Дмитриевна поравнялась с ним и, будто невзначай, мягко
