Михаил Коршунов - Воскресный день
Директора в кабинете не оказалось. Кабинет был заполнен портретами выдающихся ученых, графиками успеваемости (грозные для школьников во все эпохи!), настенным цветным календарем (подарок одного из престижных родителей), стульями, ковром с растоптанным рисунком и двумя письменными столами — директорским и недиректорским. За недиректорским сидела девица со вздернутыми косметикой глазами и ленивыми пальцами печатала на машинке. Сказала:
— Директор заканчивает сочинение в восьмом классе.
— My father, — сказала Люська, — мой отец.
Не переставая печатать, девица спросила:
— Вас нашли через суд?
— Почему через суд! — возмутился Николай Иванович.
— Вы не беглый родитель?
— Я беглая дочь! — ответила Люська со злостью.
— Да. Верно. Мы оба беглые, — попытался смягчить Люськин ответ Николай Иванович.
Секретарша оторвалась от машинки, глаза ее приспустились — она разглядывала father.
— Идем, — скомандовала Люська.
Николай Иванович и Люська под наблюдением секретарши вышли из директорского кабинета. Люська солдатским шагом — ать-два, ать-два. Нарочно.
— Я тебя предупреждала, что начнут испытывать.
Николай Иванович пошел как и Люська: ать-два, ать-два! Сила воли.
— Теперь я сам. Я сумею. Ты иди.
— Да. Сегодня не мой счастливый день недели. — И Люська взмахнула, описала портфелем ему на прощание круг и отправилась вниз, в раздевалку.
В зале перед кабинетом директора прогуливалась женщина, которая обмахивалась сложенной вчетверо газетой. На локте висела сумочка, с которыми ходят в театр. Николай Иванович перестал греметь солдатскими шагами и решил скромненько заняться школьными документами, обильно украшавшими стену.
Николай Иванович приготовился читать, но промчались двое ребят, вернулись и начали бегать, кружить, хватаясь за Николая Ивановича. Если бы не женщина с сумочкой на локте, которая прикрикнула на ребят и даже хлопнула каждого из них по голове газетой, они бы еще долго бегали вокруг Николая Ивановича, разворачивая его то к стене, то к окнам. «Какая смелая женщина», — подумал Николай Иванович.
— Вы к директору? — спросила она.
— К нему.
— У вас кто?
— У меня никого. Простите, у меня дочь. — Наступило, кажется, то, о чем предупреждала Люська. Силы начали катастрофически убывать.
— В каком она классе?
— Протест на портфелях.
— Мы с вами по одному делу проходим. Часть родителей уже побывала у Валентина Сергеевича. Я что-то вас не знаю. Вы не ходите на собрания? Жена ходит?
Николай Иванович поднял и опустил брови, что у него равнялось неопределенному пожатию плечами.
— Поступок безобразный, что и говорить, да еще на уроке стажера. Она неопытная, они этим воспользовались. У меня сын, я ему сделала внушение. Вы своей сделали внушение? — Женщина опять начала обмахиваться газетой. Чувствовала она себя свободно — никого и ничего она в школе не боится.
— Сделал внушение. — И Николай Иванович в страхе огляделся, нет ли случайно поблизости Люськи.
— Теперь Валентин Сергеевич сделает нам внушение. Ваша как учится? Как ее зовут?
Как зовут, Николай Иванович умолчал. Женщина хотела повторить вопрос, но в зале показался директор. Он шел торопливой, озабоченной походкой и нес стопу тетрадей, как официанты носят тарелки. То, что это директор, Николай Иванович понял сразу, потому что женщина мгновенно убрала газету в сумочку и пристроилась к идущему с тетрадями.
— Мы с товарищем к вам, Валентин Сергеевич.
— Прошу, прошу. — Короткий знак подбородком. — Догоняйте, у меня еще урок.
Николая Ивановича поймала за рукав откуда-то взявшаяся девочка-букварик. Участливо спросила:
— Вас уже ругали?
— Нет еще. Ты почему не на этом… на привыкании?
— Я хожу на отвыкание. Забыли?
— Что же вы! — крикнула женщина и замахала теперь энергично сумочкой. — Скорее! У Валентина Сергеевича еще урок!
Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.
Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.
— Садитесь.
Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.
— Я — обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.
— Идите, Танечка.
Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.
— Мы родители. Мы всё знаем — спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.
— Почему дискриминацию? — удивился директор. — Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.
Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.
— Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. — Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.
— По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано — бастовали, протестовали.
— И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.
— И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, — сказала женщина, — то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.
— Но ваш сын отличается осознанными шалостями.
«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» — решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.
— Недавно на уроке географии ваш сын упорно пытался доказать, что Земля имеет форму ящика. — Директор опять сделал попытку пустить карандаш бежать по сочинению.
Николай Иванович тоже опять переключил внимание на карандаш. Ошибки теперь, наверное, затаились, сидят, только слабонервная вспорхнет. Николай Иванович вспорхнул бы.
— Мы с мужем обсуждали это дома. Ни я, ни муж ничего подобного ему не говорили. Семья здесь ни при чем.
— А на уроках музыкальной грамоты, товарищ Куковякина?
Значит, это Куковякина мамаша.
— Он читает ноты.
— Он читает «Анжелику».
— Валентин Сергеевич, у сына выраженные музыкальные способности. Я в молодости тоже пела. — Куковякина шумно вздохнула. — Имею слух достаточный, и мальчик у меня никогда не болел ушами. Как он животным подражает, вы бы послушали.
«Значит, все-таки Куковякин в классе мяукает», — вспомнил Николай Иванович Люськин показ практикантки: «Класс, тихо! Куковякин, ты мяукаешь?»
— Я говорю не о музыкальных способностях, а о поведении вашего сына.
— Но вы сами заговорили об уроках музыкальной грамоты, Валентин Сергеевич.
Николай Иванович с завистью подумал, вот как надо сражаться за детей, отстаивать их интересы, в то же время он был счастлив — о нем забыли, может, все и обойдется?
Не обошлось, вспомнили.
— А вы? — Директор обратился к Николаю Ивановичу.
— Ермоленко.
— У него дочь, — решила оказать помощь Николаю Ивановичу Куковякина.
Сама она считала, что отбилась от директора, раскрыла сумочку, достала газету и опять замахала ею, как среди жаркого дня.
— Люся, — сказал Николай Иванович.
Он прежде и не подозревал, что будет до старости бояться директоров школ. Кого он не боится? Но кого-то он все-таки должен не бояться! Николай Иванович начал быстро подыскивать в уме, кого бы он не побоялся. Не подыскал. Может быть, потому, что быстро?
— Люся, кстати, читает «Анжелику» вместе с вашим сыном, товарищ Куковякина, — сказал директор.
— Читать книжки пока не запрещено. — Куковякина помогала Николаю Ивановичу. Газету она раскрыла пошире, чтобы и веер был пошире.
— Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности, — ни к селу ни к городу пробормотал Николай Иванович.
— Погодите. — Директор постучал по столу карандашом. — Где вы были раньше?
— Раньше? — Николай Иванович мучительно думал, где он был раньше, ну, где? — Я был, кажется, в командировке. — Добавил уже совсем упавшим голосом: — Все, знаете ли, командировки одна за другой. — Живот у Николая Ивановича медленно холодел. — А то и две командировки сразу туда и… сюда.
Директор настолько изумился, что уронил на стол карандаш, и этого оказалось достаточным, чтобы лавина из тетрадей рухнула, рассыпалась по кабинету. Николай Иванович первым кинулся собирать тетради: некоторая надежда на амнистию, как добровольца, а в том, что именно сейчас разразится самый большой скандал, Николай Иванович не сомневался. Валентин Сергеевич тоже собирал тетради. Их передавали Куковякиной, и она вновь складывала в стопку, прессовала крепкой рукой. Тетради с образами Обломова? Чацкого? Печорина? Николай Иванович украдкой приоткрыл одну тетрадь, но поглядеть не успел.