Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
И детям нелегко — кому жаловаться? В семье от несправедливости учителя ребенок прячется за мамину спину. А в интернате?
ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:
— Когда нас привезли из детского дома, мы какие-то дикие были. Всего по семь-восемь лет, но с нами никто не мог справиться. Детский дом всему научил — и пить, и курить, и материться. Учителя и воспитатели больше недели не выдерживали.
Мы в детском доме закончили первый класс, а в Лесном нас опять в первый класс посадили. А у меня пятерки в табеле. Я сначала убежать хотел, но смирился. Зато не учился. А неинтересно было. Вот мы и ходили на головах.
— Когда тетя Валя привезла меня в интернат, третий класс был переполнен, и меня оставили на второй год во втором классе. Сначала я сильно скучала, но потом привыкла. Мальчики и девочки у нас очень дружные. И воспитательница мне нравится, когда добрая, а когда злая, она мне не нравится.
— Это Зинаида Тарасовна директору наябедничала, что мы дверь сломали. Все-все насочиняла. Ее никто не любит. Хотел бы я посмотреть на того человека, который скажет о ней хоть одно доброе слово.
В воскресенье, перед кино, прибегают семиклассники.
— Тамара Михайловна! Нас Нонна Владимировна в кино не пускает. Весь класс оставила.
Я пошла за дежурным воспитателем.
— Нонна Владимировна, ваши дети говорят, что они ни в чем не виноваты, а вы их не пустили в кино.
— Они не дети, не дети. Ничего не понимают. Сказала ведь — не начистите картошку, никого в кино не пущу.
Пошла я на кухню. Оказалось, картошка нужна на завтра. Вернулась.
— Подумаешь, перебьются без кино. Ишь, распустились. Нечего перед ними на задних лапках ходить. Никого не признают, кроме директора. И вы для них не авторитет. Вы их только по головке гладите, а их наказывать, наказывать надо.
И пошла, поджав губы.
Данной мне властью наказание отменила, а потом закрылась в кабинете и рыдала от отчаяния.
Вечером дети начистили котел картошки.
Вроде ладим, понимаем друг друга с полуслова в главном и в мелочах. С первым, самым трудным моим годом не сравнить. Тогда присматривались друг к другу, примерялись. Но сейчас настороженность исчезла, отношения наладились. И все равно в конфликтные, тяжелые минуты читаю в глазах воспитателей и учителей: «Попробовала бы ты вот так, изо дня в день, из года в год латать дыры, затыкать прорехи, мыть, стирать, белить, красить, выводить вшей, выносить матрацы из-под больных детей».
А чрезвычайные ситуации? Как-то суровой зимой в спальном корпусе вышла из строя система отопления. Весь город помогал интернату чем мог. Старших ребят переселили в школу, а младших воспитатели разобрали по домам. Дети жили в семьях до тепла. В семьях подрастали свои ребятишки. У Елены Даниловны четверо, у Фаины Владимировны трое, у учителей Николаева и Авдеина трое, у Екатерины Ивановны трое. Александра Петровна родила четверых сыновей и часто говорила молодым: «Запомните, мои дорогие. Один ребенок — не ребенок, два ребенка — половина ребенка, три ребенка — ребенок». Семья с одним ребенком в Лесном была редкостью. К этой редкой разновидности принадлежали немногие, в том числе и я со своим единственным сыном.
Целыми днями он, предоставленный сам себе, плавал на плотах по лужам, гонял на велосипеде, лазил на конюшню, вертелся у реки, «воевал» во дворах и подъездах. Он был подвижный как ртуть, то и дело куда-то закатывался, и я вечно его теряла.
Вечером, после семи, когда прозвенел звонок с самоподготовки и ребята отправились на ужин, я побежала укладывать сына спать. Но сына дома не оказалось. Не было его и во дворе. Я обошла соседей, близлежащие улицы, дворы, парк. Мальчишки из 7-го «Б» слазили на крышу сарая, на конюшню. Сын как сквозь землю провалился. И хотя каждый вечер повторялось одно и то же, и в конце концов он выныривал из темноты и, стоя под уличным фонарем, маленький, грязный, виновато теребил огромный стальной ключ, что по утрам я вешала ему на шею, на душе было неспокойно.
Я спустилась к реке. Уже совсем стемнело. Где-то сзади коротко свистнул, словно вздохнул, то ли катер, то ли буксир. Зажгли бакены. Низко над головой прошелестела летучая мышь. Еще одна и еще. Я запахнула куртку и пошла по берегу. И тут, в нескольких шагах, я услышала негромкие детские голоса и, когда подошла ближе, разглядела в причудливых гигантских корнях сосны три маленькие фигурки.
— Я папа, — объяснил сын, — Оля мама, а Ирка дочка. Заходи к нам в домик.
Дома я нагрела в тазу воды, выкупала сына и прежде, чем уложить его спать, смазала зеленкой ссадины на коленях.
В интернат возвращалась после восьми вечера. Шла своей любимой дорогой — узкой тропинкой, что бежала по краю высокого берега. Внизу темнела река. Было тепло и тихо. Мимо, вниз по течению, прошел светящийся огнями пассажирский теплоход. Играла музыка. На верхней палубе танцевали.
ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:
— Мама, мама, ты только никому не говори, я зашел к Олежке, он мне охотничий нож показал, настоящий. И ружье. Оно у них на стенке висит. Патроны вот такие. Настоящие. Мы даже курком щелкали. Что ты испугалась? Оно же было не заряжено.
— Мама, а сколько будет миллион на миллион? Много миллионов? А где они все лежат?
— Мамочка, мамулечка, я опять двойку получил.
От двойки сразу испортилось настроение. Завелась. Два раза дернула за ухо. Затеяла перепалку. Я слово, сын два. Опаздываю на работу, нервничаю, не соображаю, что говорю. И вдруг слышу:
— Ты сейчас на бабу-ежку похожа.
Хлопнула дверью. Ушла. Вернулась поздно, когда сын уже спал. Я, не раздеваясь, прошла к кровати, опустилась на колени и долго сидела так в темноте. По щекам текли теплые соленые слезы.
— Мама, а Пушкин был за декабристов? Да? Раз за декабристов, значит, за нас. А почему забор такой высокий? Чтоб ссыльные не убежали? Почему царь без короны? А залп «Авроры» будет? — Мы с сыном смотрим по телевизору «Звезду пленительного счастья». — Царя как выбирали? Не выбирали? Сын становился? Он что, говорил слугам, чтоб они не возникали? Да? А царь сколько раз в день ел? Он разве не полдничал? Полдничал? Значит, тоже четыре.
— Мама, а ты меня Мишей назвала потому, что так звали твоего папу? А он воевал? Нет? А мой папа тоже не воевал? Он тогда еще не народился? А вообще, откуда столько людей появилось на свете?
ЗАПИСИ ИЗ ДНЕВНИКА МОЕГО ОТЦА CДЕЛАННЫЕ В ОКТЯБРЕ 1937 ГОДА:
…Сегодня впервые видел дочку в окне третьего этажа Надеждинской больницы. Конечно, слово «видел» условно, так как не только дочки, но и мамы ее как следует не видел. Видел только, что в окне болтался белый лист бумаги, видел, что чья-то рука что-то чертила на стекле и махала мне, видел, что кто-то посылал мне воздушные поцелуи в ответ на мои. Но все же сегодня впервые видел свою дочурку. Так и запишем в летописях. Ну, вот и все. А ты боялась.
…Мои радости от дочери могут быть двух родов. Это, во-первых, радости от ее непосредственного общения со мной. И во-вторых, радость за ее успехи на жизненном поприще. Если от сына следует ждать радостей второго рода, то от дочери, особенно в первую пору, радости первого! И кто знает, чего я больше хочу?
…Я рад, что дочь! Рад, что именно дочь! Рад со многих точек зрения, о которых я раньше не думал.
На воздух. В люди. В общество. Как хорошо быть папкой. Как хорошо жить на земле. Дай мне твою малюсенькую рученьку и пойдем. Я буду помогать тебе. Мы будем шагать вместе — ты, я, мама.
Эти строки написаны в октябре 1937 года.
В марте 1940 года в письме директору Ленинградского индустриального института профессор Баумгарт писал:
«Заканчивающий под моим руководством свою аспирантуру инженер Черваков Михаил Сергеевич находится в данное время в катастрофически плохом состоянии здоровья. Только самые экстренные и решительные меры могут сохранить его жизнь.
Как мне представляется, такие меры совершенно необходимо принять не только из соображений надлежащего подхода к человеку, но и учитывая совершенно выдающиеся способности тов. Червакова как научного сотрудника. Несмотря на тяжелую болезнь, сковывающую на протяжении ряда лет его деятельность, им за последнее время было написано несколько работ совершенно оригинального характера. Все они представляют большой научный и практический интерес…
По мнению врачей, решительная помощь может быть ему оказана немедленным направлением его в санаторий обкома партии в город Пушкино.
Очень прошу Вас сделать возможное для скорейшего предоставления тов. Червакову места в указанном санатории. При этом необходимо иметь в виду, что личные средства тов. Червакова весьма незначительны и поэтому не может быть и речи о приобретении им путевки в санаторий за его собственный счет».
Через два месяца отца не стало. Он умер в 29 лет от туберкулеза легких.
