Герман Матвеев - Новый директор
— Разве нет других тем для разговора? Ведь скучно говорить миллион раз одно и то же.
— Скучно… очень скучно. Так надоело, что просто сказать не могу. Тошнит! И главное, что… Ну ладно, подхалимы болтают, хвастают: «Мы пахали». Доносы пишут, кляузы, чтобы выслужиться. А я?.. Мне же ничего не нужно. Я совсем не эгоист…
— Вы не эгоист?
— Нет.
— Вот как! Значит, вы считаете эгоистами тех, кто…
— Кто ставит свои личные интересы превыше всего.
— Но если вы не эгоист и не ставите личные интересы превыше всего, то чьи же интересы вам дороги?
— Интересы других.
— Кто эти другие?
— Ну мало ли… Друзья! Родные!.. А впрочем, не буду притворяться. Конечно, я тоже эгоист… Как и все. Но только я не жадный. Мне много не надо.
— Потому что у вас всё есть.
— Ну не всё… но я, конечно, не нуждаюсь в куске хлеба.
— И никогда не задумывались, как он добывается, этот кусок хлеба. Вот если бы вы сами, своими руками вынуждены были что-то создавать…
— То я был бы самым счастливым человеком! — насмешливо закончил Игорь. — Всё это я слышал тоже миллион раз. На всех уроках, как попугаи, долбят: счастье в труде, счастье в труде! Выслуживаются!
— А вы не согласны?
— Откровенно?
— Ну, если уж говорить, то только откровенно.
— Конечно, не согласен. Приманка для дураков! Какое же это счастье, если самым большим достижением считается сокращение рабочего дня! Обещают, что при коммунизме вообще всё будут делать машины. А сейчас?.. Сейчас дураки вкалывают почем зря, а умные гуляют.
— По Невскому, или, как вы говорите, по Бродвею?
— Я? Нет, вы ошибаетесь, Константин Семенович. Так стиляги говорят. Я не стиляга. «Гулять» я сказал в другом смысле. Жить в свое удовольствие.
— За счет других!.. Как об этом сказано у Уайльда? Наверно есть что-нибудь подходящее… Не помните?
Игорь колебался недолго. Мельком взглянув на Горюнова, он улыбнулся и медленно проговорил:
— «Наслаждение — это единственное, ради чего нужно жить».
— Вот, вот! Очень глубокая мысль для клопа. Клопиная философия! — брезгливо проговорил Константин Семенович и, немного помолчав, спросил: — Ну, а как относится ваш отец к уайльдовскому творчеству? К «Портрету Дориана Грея»?
— Отец? Да он и понятия не имеет! Я думаю, что, кроме марксизма-ленинизма, постановлений партии да книг по своей специальности, он вообще ничего не читает.
— А вам не приходилось с ним говорить на эти темы?
— Что вы!.. Он же домой приезжает только ночевать. Мы с ним по неделям не встречаемся.
— Значит, он из тех людей, которые, как вы сказали, вкалывают почем зря. А мать? Она влияет на вас?
— Моя мама — женщина приятная во всех отношениях, но… как бы это вам сказать… недалекая! Она много читает, ходит в театры, но всё понимает по-своему, Она и ко мне относится как-то по-своему…
— Дома у вас большая библиотека?
— О, да-а! В переводе на дрова, кубометров тридцать наверно.
— Ловко вы считаете… А что вы думали делать после школы?
— Я не думал. Если будет нужно, родители куда-нибудь пристроят.
— Вы занимались английским языком?..
В этом вопросе Игорь почувствовал что-то недоброе.
— Откуда вы знаете? — настороженно спросил он.
Константин Семенович понял, что проговорился.
Раньше времени он не хотел раскрывать свои карты.
— Кто-то говорил в школе, — ответил он безразличным тоном. — Не помню, кто.
— Вас это удивляет?
— Наоборот. У нас так много людей, усердно изучающих иностранные языки с целью… — Он остановился и пытливо посмотрел на юношу. — Надеюсь, вы понимаете, с какой целью?
— Да, конечно!
— Вы хорошо говорите по-английски?
— Нет, слабо. Практики мало.
— А разговорный язык понимаете?
— Кое-что, из пятого в десятое.
— Мне кажется, что какие-то понятия вы получали еще и по «Голосу Америки»…
— Потому что я говорю по-английски?
— Нет. Потому что в голове у вас ужасная путаница. А вам не приходилось читать каких-нибудь философов? Ницше, Шопенгауера, Канта?
— Нет. Пробовал раза два, но бросил. Сплошная муть. Какой-то дух… Папа мне рассказывал, что во время войны наш снаряд разворотил могилу Канта, а кто-то написал на сломанном памятнике: «Теперь ты понял, наконец, что мир материален».
— Интересно! Надо запомнить! — сказал смеясь Константин Семенович.
— Скажите, пожалуйста, а почему у нас глушат «Голос Америки»? — неожиданно спросил Игорь. — Боятся? Да?
— Чего боятся?
— Что они нас сагитируют и мы повернем обратно к капитализму?
— Кто это «мы»?
— Мы? — удивился юноша. — Мы! Народ!
— Вы пока еще к народу никакого отношения не имеете, Уваров. Вы и вам подобные — это крохотный, хотя и неприятный прыщик на теле народа.
— Прыщик! — обиделся Игорь. — Пускай прыщик, однако на мой вопрос вы не можете ответить.
— Надо было спросить отца.
— Я спрашивал. Он говорит, что это сплошное вранье и грязная клевета.
— Правильно ответил.
— Ну, а если всё вранье и клевета, зачем же глушить? Неужели народ сам не разберется?
— В том-то и дело, что разберется… Разберется и может возненавидеть американцев. Ведь передачи-то ведутся от имени народа. Так они и называются «Голос Америки». А как вы полагаете, к чему могут привести озлобление и ненависть?
Игорь слушал с интересом. Вывод напрашивался сам, но из упрямства он не хотел отступать и на поставленный вопрос, только пожал плечами.
— К ссоре! — ответил за него Константин Семенович. — А разве можно ссорить и стравливать народы? Разве виноваты рядовые американцы, что от их имени в эфир передают всякую провокационную чушь?.. «Голос Америки» занимается замаскированной пропагандой войны. А мы войны не хотим. Странно, что вы, комсомолец, сын культурных родителей не понимаете таких простых вещей!
Некоторое время Константин Семенович молча смотрел на юношу.
— А скажите, — вдруг спросил он, — вы понимали, что украденный документ, который вы передали иностранному моряку, это измена народу, что это предательство?
Вопрос заставил юношу сильно побледнеть, но он не опустил глаза.
— Думаю, что детективные книжки вы читали, — продолжал Горюнов. — Там довольно четко, даже слишком четко сказано о таких действиях… Значит, как бы вы легкомысленно ни относились к жизни, вы не могли этого не знать…
— Что вы говорите! — пылко возмутился Игорь. — Какой документ?
— Паспорт, который вы достали у Блина и передали моряку. Где вы с ним познакомились?
— Да что вы на самом деле, Константин Семенович! Ничего я не знаю… Какой-то паспорт… Блин… моряк…
Константин Семенович вздохнул, покачал головой и снова углубился в чтение дела. Прошло немало минут, пока Игорь снова не заговорил:
— А что вы читаете?
— Ваше дело, — не поднимая головы, ответил Горюнов.
— Мое дело! — прошептал юноша. — Как это? Откуда?
— Вот видите, сколько уже накопилось всяких документов, — сказал Константин Семенович, приподнимая толстую папку. — Неужели вы серьезно думаете, что вас задержали без всяких оснований?
Вытащив из папки «Смену», он развернул ее, поднял до уровня глаз и начал разглядывать наколотые точки на свет. Игорь узнал листок.
— А это что? — тихо спросил он.
— Газета, которую вы накололи и с конфетами отправили Волохову.
— А почему следователь ничего не сказал?
— Алексей Николаевич надеется, что вы раскаетесь и сами во всем сознаетесь. Наш закон по-разному оценивает поступки людей. Чистосердечное признание своей вины значительно смягчает наказание.
— Нет, нет! Я ни в чем не виноват… Ни в чем! Вы не смеете меня мучить, вы же учитель… — со слезами в голосе вдруг заговорил Игорь.
— Да, я учитель — и в школе и здесь, — спокойно ответил Константин Семенович.
— Вы нарочно… Вы хотите отомстить… — продолжал Игорь. — Я маме скажу…
С этими случайно вырвавшимися словами он бросился к телефону и схватил трубку. Лихорадочно набирая номер, Игорь плакал и бормотал непонятные слова. Константин Семенович, не шевелясь, наблюдал за ним. Телефон был местный, и прежде чем набрать номер, нужно соединиться с городом. Этого Игорь не знал.
— Маменькин сынок! — тихо, но так, чтобы юноша слышал, проговорил Константин Семенович. — Пакостлив, как кошка, труслив, как заяц.
Игорь услышал это и перестал бормотать. Сделав еще попытку набрать номер, он бросил трубку, закрыл лицо руками и, положив голову на стол, зарыдал.
Вошел Глушков, но Константин Семенович махнул рукой, и тот скрылся за дверью.
— Ваше счастье, что вы вовремя родились. Года три назад всё было бы иначе. Не пощадили бы отца и мать, — холодно проговорил Горюнов. — Изменить своему народу! Что может быть подлее?
