Опять двойка. Школьные рассказы - Анна Михайловна Вербовская

Как-то я столкнулась с ним на улице. Витька был с женой и маленькой дочкой. Кажется, он мне обрадовался. И немного смутился. Мы даже толком не поговорили.

– Привет!

– Как живёшь?

– А ты?

– Всё нормально. Только вот мама так и болеет гипертонией.

Больше я его не видела. Мы не вспоминали тот случай. Мне хочется верить, что Витька меня всё-таки простил.

Про левшей и правшей

– Ты, собственно говоря, какой рукой пишешь?

Танька любит задавать такие глупые вопросы: сколько ног у осьминога, почему у лиственницы нет листьев, какому богу молится богомол, куда скатывается скат, где слоняется слон, курит ли курица и много ещё всякой подобной чепухи и дребедени…

– Вот этой, – я вытянула перед Танькиным лицом правую руку и ткнула ей указательным пальцем в лоб. – А что?

Танька отбросила мою руку и брезгливо скривила губы

– А ешь какой? Тоже… вот этой?

– Ем я вообще-то не рукой, а ложкой. И вилкой. А мясо – сразу вилкой и ножом. И салфеткой рот вытираю. А не рукавом, как некоторые…

Пора уже поставить эту выскочку на место. Показать ей, кто тут знаток приличных манер и этикета.

Только Таньку просто так, за здорово живёшь, на место не поставишь. Она сама кого угодно куда угодно поставит и пришпилит. Вот и теперь маячит передо мной, как больной зуб, как мозоль, как гвоздь в подошве старого драного башмака.

– А ложку-то, ложку – в какой руке держишь?

– В правой, конечно, в какой ещё?

Вот привязалась, репейник.

– Ха-ха! – сказал репейник. – Значит, ты правша!

Здрасте-мордасти, открыла Америку!

– А я… я… я… – Танька вся раздулась от распиравших её чувств, вот-вот лопнет, – я… я…

– Что «ты-ты»?

– Я левша! – выпалила Танька. – Вот кто я такая! Не знала?!

И чтобы окончательно развеять мои сомнения, она показала мне язык, а из пальцев левой руки с трудом соорудила корявый кукиш. Только меня Танькины кукиши с языками не убедили совершенно.

– И с каких это пор ты левша?

– С тех самых! Вот смотри!

Танька вытащила из кармана смятый, замызганный листок. Тщательно разгладила его на собственной коленке. Неловко пристроила в левую руку карандаш. Склонила на бок голову. И принялась царапать какие-то неразборчивые каракули, скосив к носу глаза и вывалив от усердия язык.

– Видала?! Я ещё не то умею! – заверила меня Танька. – Вот когда пойдём на обед…

На обед Танька рванула первая – ещё звонок не успел прозвенеть. Она влетела в столовую, воткнула ложку в левый кулак, погрузила её в суп, зачерпнула… подцепила… уронила… зачерпнула… уронила… подцепила… Понесла нетвёрдой рукой к распахнутому рту, высунутому языку, вытянутым трубочкой губам…

Ложка ехала до Танькиного рта целую вечность. Вся дрожала, плясала и норовила попасть Таньке в ухо, глаз и подбородок одновременно.

– Ам! – сказала Танька.

Она специально наклонилась и перехватила ложку на полпути. В ложке, правда, почти ничего не осталось. Так, жалкие три капли. Всё остальное вылилось и расплескалось по дороге: что обратно в тарелку, что на стол, а в основном, конечно, на саму Таньку.

– Видишь, какая я суперлевша?

Танька гордо утёрла левым рукавом измазанные щёки, стряхнула с подола ошмётки варёной капусты – само собой, левой рукой, как же иначе.

С этого самого дня она вообще всё стала делать одной левой: есть, рисовать, умываться, кидать мяч, шнуровать ботинки, играть в крестики-нолики, крошить голубям хлеб, грозить кулаком мальчишкам, застёгивать своё куцее зимнее пальтишко и чертить мелом на школьной доске корявую гипотенузу вместе с её кургузыми катетами.

Елена Павловна возмущалась и хлопала тетрадками об стол:

– Что за курица лапой писала? Ничего не разобрать!

Но Танька сдаваться не собиралась.

– Ничего и не курица, – объясняла она, – а левша.

– Что левша?

– Я левша.

Елена Павловна закатывала глаза и ставила Таньке жирную двойку.

– За что? – дулась весь день Тань-ка. – За талант?

Какой талант? При чём тут талант?

…Вчера после уроков Танька долго копалась в раздевалке. Натягивала левой рукой рейтузы. Этой же рукой накручивала на шею шарф и нахлобучивала на голову вязаную шапку. Как будто бы её правая рука, которая так верно служила ей раньше, то ли отсохла, то ли где-то затерялась, то ли её вообще никогда не существовало.

Через полчаса мы выкатились из опустевшей школы.

– Гав! Гав-гав!!!

Единственный, кто встретил нас в безлюдном школьном дворе, был разноцветный пёс Барбос: одно ухо белое, другое – светло-коричневое, голова жёлтая, хвост чёрный, а пуза вообще не видно из-под свисающей с боков дымчато-серой густой шерсти. Он прибился к нашей школе прошлой осенью. Его тётя Зина-сторожиха подкармливала, вот он и помогал ей сторожить – из меркантильных соображений и благодарности.

Барбос уселся перед нами и с превеликим удивлением воззрился на Таньку: шапка, надетая набекрень, закрывает правый глаз; шарф одним концом волочится по земле, другим свисает с Танькиного оттопыренного уха; пальто застёгнуто вкривь и вкось не на те пуговицы; шнурки у ботинок не завязаны, а просто обмотаны вокруг ног… Я бы на месте Барбоса не то что удивилась… я бы на его месте от ужаса в обморок упала, честное слово.

– Гав?!!! – не в силах побороть любопытство, переспросил Барбос и приподнял цветные уши.

– Отстань, собака! – Танька вообще всех собак называет просто собаками, а кличек и имён не запоминает принципиально. – Отстань, кому говорят!

Танька замахнулась на пса портфелем. Стоит ли уточнять, что портфель она держала в левой руке? Барбос отставать не захотел. Он продолжал сидеть посреди дороги и с изумлением рассматривал Таньку.

– Как ты думаешь, у него блохи есть?

Я про Барбосовых блох ничего не думала. Что мне, больше думать не о чем? И вообще мне было всё равно – не обниматься же нам с ним, честное слово.

– Вряд ли. За ним тётя Зина, знаешь, как смотрит?

– Жалко, – вздохнула Танька. – А может, всё-таки есть?

Шлёп! Танькин портфель полетел в суг-роб.

Ха! Танька рухнула всем телом на Барбоса.

Ау-у-у!!! Барбос взвыл, заюлил всем телом, пытаясь выкарабкаться из-под Таньки.

Точно! Спятила Танька! Сбесилась! Ест левой рукой… на собак кидается… того и гляди кусаться начнёт…

– Ничего у него нет! А ещё дворняга называется!

Разочарованная Танька слезла с Барбоса, поправляя съехавшую на нос шапку. Барбос, скуля и поджав хвост, ринулся к тёте Зине, в подсобку.