Опять двойка. Школьные рассказы - Анна Михайловна Вербовская
И они опять начали спорить. И спорили всю обратную дорогу. И наперегонки цитировали Пушкина.
– У лукомо-о-орья ду-у-уб зелёный, злата-а-ая цепь… – с подвываниями тянула мама.
– Это вяз, – пыталась объяснить я.
– Ты что-то путаешь, – смеялась мама. – У Пушкина был дуб. Зелёный. У лукоморья.
Я решила не углубляться. Тем более что папа снова завёл свою пластинку про дядю. Только выяснилось, что дядя этот вовсе и не папин, а вроде бы самого Пушкина. Или кого-то там ещё.
– Его пример другим наука; но, боже мой, какая скука…
Вот это точно! Мне стало ужасно неинтересно.
Я уже не слушала, как мама с выражением читает «Руслана и Людмилу». И про Балду. И про чудные мгновенья.
Я думала про ту синичку, в голубой шапочке набекрень. И про московок. И про деревья в шубах. И про бабушку в пуховом платке. А вдруг, это и вправду Арина Родионовна? Не мог же папа ошибиться…
А ещё мне было немножко стыдно перед мамой. И ещё чуть-чуть – перед папой. За то, что мне неинтересно слушать, как они цитируют. И про трость неинтересно. И про Сергея Львовича – тоже, наверное, чьего-то дядю. Зря они вообще столько сил на меня потратили. На моё духовное развитие и тягу к прекрасному. Не способная я ко всему этому оказалась.
Вот приедем домой, сразу усядусь перед телевизором и назло всем буду целый день его смотреть. И завтра буду смотреть. И послезавтра тоже. А если маме опять захочется отвезти меня для культурного усовершенствования – к какому-нибудь там Мамину-Сибиряку – запасусь заранее семечками. Целый мешок наберу. А то вдруг окажется, что у этого Сибиряка не было няни? Кто мне тогда поможет накормить поползня?
Женская солидарность
– Эй, ты!
Шкодливая физиономия с растянутым в кривой улыбке ртом появилась перед моим лицом так внезапно, что я испугалась.
– Я?!
– Ты! Ты кто?
– А-а-а… а ты?
– Я-то? Дед Пихто!
Острый, с прищуром, взгляд. Обветренные тонкие губы. И ещё эта неприятная ухмылочка – как будто он знает про меня что-то такое, чего я и сама про себя не знаю.
Так состоялось моё первое знакомство с Витькой Беловым.
– Первый «А-а-а-а-а-а»! Стро-о-оимся!
Витька (тогда я ещё, правда, не знала, что его зовут именно так) засуетился, закрутил стриженой головой на тощей, цыплячьей шее и резко рванул на трубный голос. И успел-таки напоследок схватиться своей чумазой рукой за мой белоснежный накрахмаленный фартук.
Несколько мгновений я видела узкие плечи, сутулую спину в великоватом форменном пиджаке, колючий затылок… потом всё это поглотило колышущееся море гладиолусов, разноцветных мохнатых астр и пышных бантов.
– Ну что же ты? Иди, – мама поправила на мне фартук и подтолкнула в сторону неровного, гомонящего строя.
Мне было страшно.
Вокруг смеялись, толкались, перекрикивали друг друга. Гремела музыка. Кто-то пытался настроить микрофон. Микрофон кашлял, шипел, захлёбывался свистом.
На ступеньках крыльца колыхалась могучая фигура Анастасии Фёдоровны – директорши. Фигура яростно размахивала руками, отдавала в рупор приказы и напоминала одновременно полководца во время решающего сражения и дирижёра симфонического оркестра.
Старшеклассники возвышались телеграфными столбами и хлопали друг друга по спине.
Папа бегал вокруг меня и непрерывно щёлкал фотоаппаратом.
Потом меня взяли за руку, поволокли, пристроили поближе к Елизавете Георгиевне.
Елизавета Георгиевна (имечко-то! язык сломаешь) сверкнула круглыми очками, улыбнулась доброй улыбкой крокодила и поставила меня в пару.
– Эй, ты! Давно не виделись!
Шкодливая физиономия. Обветренные тонкие губы. Жалкий букетик чахлых астр.
Нас с Беловым сразу посадили за одну парту. Парта оказалась последняя в ряду у окна.
И началась моя весёлая школьная жизнь.
– Приложи ухо к парте, – приказывал мне Витька Белов посреди урока.
– Зачем? – не понимала я, но ухо послушно прикладывала.
Витька колотил по парте кулаком, и мою голову разрывало от страшного, трескучего перезвона.
– Бело-о-ов!!! – стучала указкой Елизавета Георгиевна и наливалась злым, пунцовым румянцем.
Не обращая на неё ни малейшего внимания, Витька прижимал пальцем к парте тетрадный листок, низко склонял голову и дул на него сбоку что есть мочи. Звук получался – будьте любезны – почище самой громкой трещотки.
Елизавета Георгиевна визгливо кричала на всю школу, таскала Белова к директору и требовала, чтобы он привёл в школу мать.
– У матери гипертония. Ей нельзя волноваться, – с неизменным спокойствием в голосе и наглостью во взгляде отвечал Витька.
Постепенно личность Белова, у которого камнем на шее висела больная мать, начала приобретать в моих глазах героические масштабы. Это был уже не просто Витька, а настоящий богатырь. Илья Муромец. Добрыня Никитич, несущий на своих плечах неподъёмную тяжесть невзгод и жизни с матерью-инвалидкой. Я представляла, как эта самая Витькина мать еле поднимает над подушкой свою слабую, больную голову, а он не даёт ей упасть обратно, кормит с ложечки, поит. Подтирает, убирает, надевает огромный, не по росту, фартук и кашеварит, забравшись на шаткую табуретку. Бегает по магазинам, стоит в очередях за молоком и картошкой… Потом я как-то увидела Витьку с матерью в гастрономе. На вид – вполне здоровая женщина. Сумки тащила – пуд каждая. А вот отца у него, по-моему, на самом деле не было.
Нельзя сказать, чтобы он совсем не любил учиться или был закоренелым хулиганом. Отметки у него были самые разные: и тройки, и четвёрки. Двойки, конечно, не переводились. Случались даже редкие пятёрки. Он мог неплохо учиться, когда хотел. Только почему-то не хотел. Неинтересно ему было.
По-видимому, Витька просто-напросто был диссидентом (думаю, знай мы тогда это слово, прозвали бы его именно так).
Он оказался какой-то другой, не такой как все. Совершенно не вписывался в узкие рамки школьной дисциплины и вёл себя так, как считал нужным. Мог опоздать на первый урок минут на двадцать или прийти сразу ко второму, а то и к третьему. При этом никогда не утруждал себя россказнями на тему «Как я переводил через дорогу слепую старушку и спасал утопающего в проруби бездомного котёнка» или про похищенный ворами дневник… Он вообще не унижал себя оправданиями. Мог встать посреди урока и уйти, не дожидаясь звонка. Просто потому, что ему надоело.
Он и меня тянул за собой в бесшабашный омут веселья, вседозволенности и непослушания. На уроках мы играли в щелбаны
