Опять двойка. Школьные рассказы - Анна Михайловна Вербовская
– Чайковский! – объяснила Елена Павловна.
– Левша! – парировала Танька.
– Что? – растерялась Елена Павловна.
– Чайковский был левша, – терпеливо объяснила Танька. – Потому и оперу… в смысле, балет сочинил.
– А что, только левши всё сочиняют? – удивилась Елена Павловна. – А если человек правша, у него никаких талантов быть не может?
– Ха! – сказала Танька. – Откуда?!
И прочитала нам – то есть мне и Елене Павловне – свою знаменитую лекцию о влиянии левой руки на ум, интеллект и прочую гениальность. И ещё о превосходстве этой выдающейся левой руки над бездарной правой ручонкой. Выходило, что, будь Левша не левшой, а правшой, никакую блоху он бы не подковал и вообще бы ничего не подковал – дай бог, чтоб не попал себе молотком по пальцу. К тому же все великие люди: и Чайковский, и Лев Толстой, и даже сапожник дядя Коля, что вечно чинил худые башмаки в тесной будке на углу колхозного рынка, – все они стали талантами и знаменитостями только благодаря своей левой руке, которой они и ели, и пили, и в голове чесали, и в носу ковыряли, и даже дирижировали оркестром, правда, не все.
Я от этой Танькиной лекции дар речи потеряла и рот раскрыла от восхищения: это ж надо, как всё у неё выходило ровно и складно – будто пела по нотам или шарфик Васе вывязывала стареньким бабушкиным крючком.
– Журналы читать надо! – снисходительно объяснила мне Танька. – Толстые такие, с красивой тётей на обложке. Там всё написано!
Она ещё много чего наговорила про удивительные способности левой руки, и что сама Танька уже почти научилась чистить ею зубы, и какое её ждёт великое будущее, и меня, конечно, ждёт, если я буду всегда её слушаться и не перечить ей ни в коем разе…
Елена Павловна внимательно выслушала Таньку, вздохнула и поправила на носу очки.
– Левая рука – это, конечно, хорошо, – сказала Елена Павловна. – Но мне всё-таки кажется, главное не в этом.
– Ха! – Танька скрестила на груди руки. – Ха! Ха!
– Главное, – не обращая внимания на Таньку, продолжила Елена Павловна, – к какой голове эта рука прилагается.
И поставила нам с Танькой по единице. Чтоб неповадно было из себя воображать.
Мне как-то сразу становиться левшой расхотелось. Тем более что у меня и получалось-то не очень. Поэтому я плюнула на Танькины неуёмные фантазии и стала опять правшой, как и раньше.
А Танька до сих пор продолжает всё делать левой рукой. Ждёт, когда же у неё прибавится ума и таланту.
Опять двойка
– Опять?
– Чего тебе?
– Опять двойка, да? За контрольную?
– Тебе-то что?! Иди куда шла, пятёрочница несчастная! Целуйся со своими пятёрками! Ешь их на завтрак вместе с манной кашей!
Зарёванная Танька сидит на корточках у батареи и со злостью скоблит ластиком красный от стыда дневник.
– Не оттирается, собака! – причитает Танька, утирая грязным рукавом мокрые от слёз щёки. – Чтоб ты сдохла, проклятая двойка! Чтоб ты испарилась! Провалилась! Коростой покрылась!
Тётя Катя, Танькина мама, всегда её за плохие оценки ругает, ставит в угол и иногда даже в сердцах лупит старым драным веником.
– Опять гулять не пустит. И денег на кино не даст. Пульт от телевизора спрячет, – на секунду Танька задумывается, скосив к носу глаза, и тут же расплывается в широченной хитрющей улыбке. – Но я всё равно найду! Пусть не думает…
Мне почему-то становится её жалко.
– Ты бы, Тань, как-то, что ли, подтянулась… за ум бы взялась, что ли…
– Что ли, то ли… – дразнит меня Танька. – Тили-тили, трали-вали… Бу-бу-бу, бе-бе-бе…
– Ну, не дурочка же ты, в конце концов! Выучила бы эту математику хотя бы на тройку. А лучше – на четвёрку. Хочешь, я тебе помогу?
– Себе помогай, помощница несчастная! – неожиданно зло выкрикивает Танька и швыряет в меня протёртым до дыр дневником. – И кому они только нужны, эти пятёрки? И эта дурацкая математика?! Лично мне она никогда в жизни не пригодится! У меня будет такая профессия… лучшая в мире… без вашей науки обойдусь!
Что-что, а Танькина будущая профессия всем известна. Она с ней давно определилась, ещё в первом классе.
– Дворничихой стану, – гордо объявляла она каждому встречному. – Как тётя Рахиль.
Дворничиху Рахиль Ибрагимовну у нас любят все. Она красивая, носит звонкие бусы, голову обматывает яркими цветными шалями. И ещё она очень добрая. Всегда угощает ребят конфетами и маленькими сладкими пирожками.
– …ну, или хотя бы балериной!
Танька кривляется перед зеркалом, растопыривает руки в стороны, ногу отводит назад и задирает её до самого потолка.
– Это арабеск, – поясняет она для бестолковых, то есть для меня. – По-вашему, простонародному, ласточка.
По мне, так Танькина ласточка больше напоминает мокрую ощипанную курицу. Или хромоногую неповоротливую черепаху.
– А теперь фуэте! – кричит Танька, подскакивает на одной ноге, как коза, а другой загребает вокруг себя, крутится волчком, несётся по комнате, натыкаясь на шкаф и комод, сшибая по дороге стулья и тумбочки.
Когда её возьмут в Большой театр… а в том, что рано или поздно это обязательно случится, Танька ни на миг не сомневается… так вот, в Большом театре она будет исполнять только первые партии.
– Прима называется, – снисходительно посвящает меня в балетные хитросплетения Танька, – то есть наиглавнейшая балерина. Главнее всех. Даже директора.
– Угу, – киваю я, – тебя там, в Большом театре ждут не дождутся.
– Дожду-у-утся, – с угрозой в голосе тянет Танька.
И мне становится немного боязно – за Большой театр, балет, зрителей, которые заплатят бешеные деньги за билеты и придут на Танькины арабески с фуэте смотреть.
– Вряд ли, – сомневаюсь я.
– Чегой-то? – хмурит брови Танька.
– Без образования никуда не берут. Даже в Большой театр. А у тебя сплошные двойки по математике.
– Балеринам математика вообще не нужна, – стоит на своём Танька. – Что им там, в своём театре, считать?
– А фуэте?
– Что фуэте? – хлопает глазами Танька.
Наконец-то! Наконец-то я её срежу! Поставлю на место! Покажу, кто тут знаток и ценитель высокого балетного искусства.
– Ты что, не знаешь, что настоящая балерина должна тридцать два фуэте подряд крутить? Ни больше ни меньше. А кто хоть полфуэте не докрутит или перекрутит, тот уже не настоящая, а так… ерунда на постном масле.
Сама не знаю, откуда эти тридцать два фуэте вдруг всплыли в моей памяти и где я могла про это слышать… но на Таньку эта
