Княжна Дубровина - Салиас-де-Турнемир Елизавета Васильевна

Или хоровую, веселую:

И заслышавъ ихъ издали выходилъ къ нимъ папочка и они всѣ окружали его и разсказывали ему въ запуски свои похожденія на дальней прогулкѣ. Маша тоже какъ и дѣти звала мужа своего папочка и она съ жаромъ и смѣхомъ разсказывала ему, какъ Анюта прозѣвала цѣлую семью боровиковъ, а она, сама Маша, въ одномъ мѣстѣ въ кругу, двадцать боровиковъ нашла.

— Да и я нашла, кричала Агаша.

— И я, и я, подхватывали другія дѣвочки.

— Гляди, папочка, завтра сдѣлаемъ тебѣ тушеные грибы, говорила Агаша, становившаяся домовитою.

— Погодите, замѣчала Маша, сперва мы посолимъ и отваримъ лучшіе грибы а остальные ужо къ столу пойдутъ.

На другой день всѣ садились на крыльцѣ, чистили и отбирали грибы, чтобы потомъ ихъ сушить, отваривать и солить.

Маша была солить мастерица и заготавливала грибы себѣ и маменькѣ на всю зиму. Но лишь только вакаціи кончались, какъ всѣ принимались за дѣло — дѣвочки учились, а Маша работала. Къ матери ходила она аккуратно каждое утро и вообще все шло хорошо. Маша была счастлива и всѣ около нея гораздо счастливѣе ее. Даже прислуга была счастлива. Маша смотрѣла за порядкомъ и требовала его ото всѣхъ, но сама не забывала заботиться о другихъ. Люди ей служившіе были сыто накормлены, и она принимала въ ихъ судьбѣ живое участіе. Заболѣвалъ ли кто, она заботливо лѣчила домашними средствами или посылала за докторомъ, когда болѣзнь оказывалась серьезною; горе ли было какое, она помогала, если не деньгами, которыхъ у нея часто едва хватало на необходимое, то добрымъ ласковымъ словомъ и утѣшеніемъ. Самая рѣзкая черта въ характерѣ Маши была ея необычайная доброта и неистощимая веселость. За эту доброту и за эту веселость ее такъ горячо любили всѣ, кто только ее зналъ. Въ жизни Маши было только счастіе, одно солнце, но и въ солнцѣ есть пятна, и у Маши была если не печаль, то смутившая ее забота. Маша училась, какъ говорится, на мѣдныя деньги, и она очень печалилась о томъ, что ничего не знаетъ и не можетъ ничему кромѣ чтенія и письма учить своихъ дѣтей. Она читала вмѣстѣ съ ними историческія книги и путешествія, которыя приносилъ имъ папочка изъ клуба, но въ этомъ и заключалось все ученіе. По-французски Маша не знала и это сокрушало ее.

— О чемъ ты задумалась и звонкаго голоска твоего я не слышу, сказалъ ей однажды Николай Николаевичъ, видя, что она съ чулкомъ въ рукѣ сидитъ задумчиво, хотя и продолжаетъ вязать. Такая ужь была у Маши повадка — сложа руки никто ее не видалъ.

— Думаю я, что дѣти становятся большія, пора имъ учиться, а я глупая, ничего не знаю и не могу ничему ихъ выучить. Что я знала тому ихъ выучила; они теперь знаютъ: правильно читать и писать; четыре правила ариѳметики, Законъ Божий, а больше я ничего сама не знаю.

— Ну чтожъ такое, ты вышла отличная жена и добрая мать, научи ихъ этому, дѣвочки наши въ проигрышѣ не будутъ.

— Что ты, папочка, Господь съ тобою, сказала Маша съ одушевленіемъ, — оставить ихъ неученыхъ, какъ я, да объ этомъ я и слышать не хочу. Знаю, что у тебя денегъ нѣтъ, чтобы взять учителей, неужели же отдашь ихъ въ гимназію или въ институтъ? Да и на это денегъ не хватитъ. Три дѣвочки… денегъ много надо!..

— Я ужь не мало объ этомъ думалъ и сокрушался, но на нѣтъ суда нѣтъ, сказалъ Долинскій.

Маша задумалась и потомъ сказала:

— Нельзя ли намъ сбиться и пригласить гувернантку, и я бы съ дѣтьми засѣла учиться, по-французски, по-нѣмецки бы выучилась. Смерть хочется мнѣ языки знать. Хотя бы Анюта, когда она выростетъ, ее, быть можетъ, знатные ея родные захотятъ увидѣть — какъ мы ее въ люди покажемъ, коли она у насъ росла невѣждой.

— Ужь и невѣждой. Только что языковъ не будетъ знать, а исторіи и географіи я васъ самъ обучу, вѣдь я кончилъ университетскій курсъ. А литературу, читайте сами и будете знать.

— По-русски да, а по-иностранному.

— Подумаемъ, увидимъ, время терпитъ.

— Совсѣмъ не терпитъ, Агашѣ минуло одиннадцать лѣтъ. а Лидѣ и Анютѣ девять. Пора, право пора. Да и мои года уходятъ, прибавила Маша смѣясь и тѣмъ кончая разговоръ.

Разговоръ этотъ заставилъ призадуматься Николая Николаевича и черезъ мѣсяцъ онъ объявилъ Машѣ и дочерямъ, что пригласилъ учительницу, хорошо знающую языки, и что она будетъ ходить къ нимъ три раза въ недѣлю.

Какая это была радость. Маша покраснѣла до ушей и закричала:

— Дѣти, дѣти, слышите, у насъ будетъ учительница и я буду учиться. Не правда ли, папочка, и я буду учиться.

— Учись, другъ мой, если желаешь.

— Конечно желаю, какъ не желать, и мы увидимъ кто изъ насъ будетъ учиться прилежнѣе. Дѣти, какъ вы думаете?

— Нечего думать, сказала Агаша, всѣ это напередъ знаютъ — ты будешь лучше всѣхъ учиться. Развѣ ты намъ пара.

— Отъ чего не пара.

— Ты большая.

— Что жь такое? И вы большія, только я старшая большая, а вы маленькія большія. За то у меня дѣла больше. Вы только и будете знать, что учиться, а на мнѣ весь домъ, все хозяйство, да и къ маменькѣ надо пойти повидать ее.

— Пожалуста, пожалуста, запѣли хоромъ дѣвочки, — ты о маменькѣ помалчивай, мы тоже каждый день къ ней ходимъ.

— Чтобы досыта налакомиться, сказала Маша, смѣясь.

— Вотъ и неправда, вотъ и неправда — намедни мы пришли и никакого угощенія не было. Дарья-няня ушла ко всенощной и мы даже безъ чая остались, а все-таки сидѣли, разговорами маменьку занимали, возражали дѣвочки обижаясь.

— Ну, ну, я пошутила, я знаю, что вы, маменьку любите.

— Конечно любимъ и она насъ любитъ.

— Конечно и она васъ любитъ, сказала Маша со внезапнымъ умиленіемъ въ голосѣ, точно будто она подумала, что счастіе ея великое. Она дѣйствительно это подумала и каждый день благодарила за него Бога.

Начались уроки, и прилежныя онѣ были ученицы, но какъ ни старались, а Маша успѣвала больше ихъ и помогала имъ учить уроки. Встречали они свою учительницу съ веселыми лицами и по уговору серьезно принимались за дѣло и во время класса ни разу не улыбались; учительница говорила, что давать уроки въ ихъ домѣ не трудъ, а удовольствіе. Лѣнивѣе другихъ была Анюта. Она была дѣвочка — огонь, одаренная способностями, но рѣзвая и разсѣянная, и Машѣ приходилось часто ей выговаривать. Разъ, другой доходило до ссоры, потому что Анюта была скора на отвѣты, нетерпѣлива и иногда отвѣчала невѣжливо. Маша серьезно сердилась на нее и случалось не говорила съ ней до самаго вечера ни единаго слова. Тогда Анюта поглядывала на нее и вдругъ не выдерживала, бросалась ей на шею просила прощенія и горько плакала, такъ плакала, что Машѣ приходилось утѣшать ее.

— Голубчикъ мой, Анюта, нельзя такъ жить на свѣтѣ, говорила Маша серьезно, — тебѣ все бы веселиться, да скакать, и ты весела до тѣхъ поръ, пока тебя гладятъ по шерсткѣ.

— Да развѣ я собаченка, что у меня шерстка, отвѣчала Анюта начиная сердиться.

— Конечно не собаченка, а нравъ у тебя бѣдовый, ты самолюбива не въ мѣру и дерзка на словахъ. Выростишь, сама увидишь, что надо прежде всего надъ собой волю взять; если мы не съумѣемъ собой управлять, то будемъ ни къ чему не пригодны.

— А ты собой управлять умѣешь? сказала Анюта, — вчера ты какъ разсердилась на Марѳу, даже закричала.

— Я разсердилась за дѣло.

— И я за дѣло.

— Какъ, ты опять за споръ? сказала Маша, — слово за слово, тебѣ надо всегда послѣднее слово сказать и на своемъ поставить. Мы тебѣ уступаемъ а ты думаешь всѣ всегда тебѣ уступать будутъ.

— Зачѣмъ мнѣ всѣ, я ихъ и знать не хочу, сказала Анюта, — я живу съ вами, а съ другими жить не хочу.

— У тебя всегда хочу, хочу. Нельзя жить какъ хочешь, а какъ Богъ велитъ.

— Вотъ Богъ мнѣ и велѣлъ жить съ тобой, злая Маша, у папочки моего добраго, воскликнула Анюта и бросилась цѣловать злую Машу…