Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать

– Но ведь это ее деньги, – сказал Курт.

– Прости, – крикнула мама, – но сейчас у меня, право же, не хватает нервов обсуждать с тобой подобные вопросы! Я иду в полицию!

– Может быть, сначала сходить к старой Янде, спросить там? – предложил Курт. («Старой Яндой» у нас называют мою бабушку). И не хочет ли мама позвонить своему экс-супругу? Возможно, Ильза у него. Мама не хотела делать ни то ни другое.

– Это просто смешно, – раздраженно пожала она плечами. – Если бы она пошла к своей бабушке, то не стала бы снимать деньги с книжки. А если бы она пошла к моему "эксу", то он бы уж давным-давно позвонил. Ты думаешь, она ему очень нужна? Он так в ней заинтересован? Ха-ха! – Мама высморкалась и вытерла носовым платком размазанную тушь возле глаз. – Ему вполне достаточно встречаться со своими дочерьми раз в две недели на три часа. Дочери его абсолютно не интересуют! Они ему до лампочки! Он рад, что от них отделался! Он...

– Да перестань ты чушь пороть, – сказал Курт.

– Никакая это не чушь! – сказала мама и снова принялась вытирать тушь вокруг глаз. Но потом она взглянула на Курта и ааметила, что тот качает головой, указы­вая в мою сторону. Он, как видно, хотел сказать, что нельзя в присутствии детей так говорить об их отце.

Я села на подоконник и стала глядеть вниз во двор. Из окна гостиной весь двор виден. Мама поняла, что имел в виду Курт, и, запинаясь, пробормотала:

– Да нет, я не то хотела сказать, разумеется, он любит своих дочерей, очень любит. Просто я хочу сказать, что теперь у него ведь есть свои собственные дети.

От таких разговоров мне всегда просто тошно становится. Зачем объяснять мне, кто меня любит. Все равно я не верю.

А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок?

Но пока у меня еще не хватает на это сме­лости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала:

– Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки!

На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии.

Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения.

Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают.

Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике гостиной и все ду­мала.

Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию.

И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточ­но, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что Ильза вообще не слишком под­ходит на роль воспитательницы – совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна.

Курт сказал, что он не прочь бы позавтра­кать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно, что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить.

Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольст­вием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в школу.

– У вас сегодня что-нибудь важное?– спросила мама.

Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры.

– Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся.

Я пошла на кухню.

Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию.

Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала.

Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется.

– Что с ней? С ней что-нибудь случи­лось?! Да говори же! – крикнул он.

Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила маму за юбку и ревела еще громче, чем мама.

– Да говори же, что случилось! – заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и за­бубнила:

– Это было отвратительно! Так унизи­тельно, так примитивно!

К лицу Курта стала понемногу вновь при­ливать краска. Бровь у него перестала дер­гаться. Он сказал:

– Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось.

– Если бы ты знал, что там было, в по­лиции, – сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. – Что они меня спра­шивали! Часто ли она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она!

– Но ведь они обязаны это спросить, – сказал Курт.

– Курит ли она наркотики!

– Наверное, уже бывали такие случаи! – сказал Курт.

– И какие там люди вокруг сидели, в ко­ридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то стари­ки, и какой-то испорченный молодой чело­век, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы!

– Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, – сказал Курт, и в голосе его зву­чала ирония.

Мама взъярилась.

– Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони!

– Ну а что еще там было? – спросил Курт.– Кроме того, что обстановка против­ная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще там было?

– Ничего! – мама снова всхлипнула. – Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это гораздо труднее и мо­жет длиться долго. Очень долго!

Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерян­но глядел на маму.

– Эрика! Позаботься, пожалуйста, о де­тях, свари им какао, – сказала мама.

Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообе­щала строить с ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы.

– С мамой хочу! С мамой! – ревела она. Мама взяла ее на колени.

– Расскажи мне сказку! – потребовала Татьяна.

– Детонька, я... – простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет.

Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказа­лась в сказке про «Волка и семерых коз­лят». Но Татьяна таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и нача­ла сосать палец.

Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции.

Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал.

С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит в полицию спрашивать – мама там больше не показывается. Но в полиции от­вечают, что об Ильзе пока никаких сведений.

Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо сле­дила за его дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно плохой детектив.

И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разоря­лась, как папа, и ничего из себя не корчила.

Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с па­пой – мы всегда встречаемся в кондитер­ской, – он пожалуется в суд.

– О чем пожалуется? На кого пожалует­ся? – спросила я.

– Пожалуется на невыполнение условия о встречах, – объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого достаточно взрослой.

У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спраши­вает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели.

Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем за­была про Ильзину «ангину». Во всяком слу­чае, до сих пор она мне ни слова не сказала.