У царя Мидаса ослиные уши - Бьянка Питцорно
– Стаканы, столовые приборы... Ты же не ела с ними?
– Нет!
– Не пользовалась их салфетками, полотенцами?
– Нет!
– Теперь эта пьеса. Ты её везде таскала с собой. Наверное, читала даже в постели? Подумай хорошенько.
– Нет.
– И я очень надеюсь, что ты не менялась леденцами и жевательной резинкой с их детьми – я знаю, вы, дети, обожаете эту гадость.
– Я уже не маленькая, папа. Но зачем тебе все это знать?
– Лала, мне очень жаль, но я должен тебе сказать, что тот приятный молодой человек, который спас близнецов, помнишь?
– Что с ним, папа? – от беспокойства у неё пересохло во рту, как будто вместо языка туда вложили лист наждачной бумаги.
– Я должен тебе сказать, что он умер. От туберкулёза. Да, я знаю, это очень печально... Иди к папе.
Он усадил Лалагу на колени, как маленького ребёнка, гладил по голове и рассказывал, что заехал в больницу в Лоссае, чтобы поговорить с коллегой, и вскоре услышал о пациенте, которого привезли на вертолёте с Серпентарии. Думали даже, что это он, доктор Пау, его привёз. Он навестил Франческо в палате – несмотря на высокую температуру, тот был в сознании и сказал:
– Поблагодарите Вашу дочь за подарок и скажите, что он мне очень понравился.
Болезнь протекала очень тяжело, он кашлял, сплёвывал кровь. В лёгких живого места не осталось из-за множества каверн – их обнаружили по рентгеновскому снимку. Но врачи думали, что вытянут его, ведь сейчас, с появлением новых лекарств, всё уже не так плохо, как раньше. Правда, пришлось бы бросить театр и провести несколько лет в санатории.
В общем, надежда оставалась.
Но потом случился ещё один кризис, и у Франческо не выдержало сердце.
– Ему уже ничем нельзя было помочь, Лала. Может, так оно и лучше. Бедный мальчик, при такой ужасной жизни он всё равно не продержался бы дольше пары лет.
Лалага молча шмыгала носом. Ей казалось, что вокруг не настоящая жизнь, а спектакль. Смерть Франческо виделась ей не более реальной, чем Альберто Лимонта, Рашель с отрезанной рукой или Пиладе с Анджелиной, о которых они с Ирен столько говорили, но никогда не знали.
Потом отец усадил её на край кровати, задрал свитер на спине, заставил глубоко вздохнуть, прослушал стетоскопом и простучал позвоночник костяшками пальцев.
– Кажется, порядок. Если ты сказала мне правду, никакой опасности нет. Пойдём-ка домой, нас уже ждут к ужину.
– Я не хочу есть, папочка, лучше сразу пойду в постель.
– Хорошо. Пусть Лугия заварит тебе ромашки. А если не сможешь заснуть, скажи, дам тебе пилюлю от бессонницы, один разок не повредит.
Глава пятая
Но Лалага сразу же провалилась в глубокий сон. Ей снилось, будто она купает младенца – может, Чечилию, а может, и нет. Лалага положила его в детскую ванночку и начала намыливать. Было много пены, даже слишком много пены, хотя мыла у неё в руке уже не осталось. Оказалось, что ребёнок весь сделан из мыла, и вода постепенно его растворяет: вот уже стёрлись черты лица, вот от носа остался только почти незаметный бугорок, вот исчезли уши...
Перепуганная Лалага видела, как младенец становится всё меньше, а потом и вовсе исчезает в мыльной пене. И как ей теперь объясняться с его матерью, когда та придёт за ним? Потом сон поменялся. Было темно, но она знала, что находится внутри пещеры или, скорее, каверны с тёмно-красными стенами. Входа она не видела, а воздух поступал, казалось, отовсюду. Чей-то голос произнёс: «В лёгких обнаружено множество каверн», – и стены вдруг стали со свистом сжиматься, словно она была внутри воздушного шара, в котором проделали дырку.
Потом ей снилось что-то ещё, но с утра она вспомнила только эти два момента.
Лалага не стала рассказывать о них ни Тильде, ни отцу. Ей вообще не хотелось говорить ни с кем, даже с Ирен. Она чувствовала странную растерянность, как будто смерть Франческо так и осталась сном и, не заговаривая о ней с другими, Лалага могла удержаться в этом смутном состоянии нереальности.
Тем не менее, несмотря на её молчание и на то, что родители, никогда не любившие сплетен, тоже ничего ни с кем не обсуждали, к вечеру известие о смерти Франческо Дзайаса разнеслось по всей деревне. Жители Портосальво встретили его с недоверием и тревогой.
– Несчастная мать, – говорили женщины.
– Бедняга Франческо! Такой молодой! – судачили рыбаки.
