Владислав Крапивин - Дагги-Тиц

Мама села на табурет у окна, сложила руки на переднике.

— Ты меня уморишь…

— Не… я постараюсь не умо… это… не уморять.

— Помолчи!

— Ага!

— Ну что ты молчишь! Отвечай, что собираешься делать?

— Пойду, скажу ему…

— Не «ему», а Льву Семеновичу…

— Ну да… скажу ему все, как было…

— Ты понимаешь, что это неважно: украл ты бочонок пороха или щепотку. Все равно ты совершил вероломство.

— Чего?

— Не «чего», а вероломство. То есть сломал доверие. Лев Семенович доверил тебе свой дом, как близкому человеку, а ты…

Это было уже через край! Никакого вероломства он не совершал. Ну да, черт его толкнул под руку, но ведь ему же, Лодьке, и стало хуже всех… И зачем такие слова… Лодька чуть не заревел (уже не впервые за нынешний день).

— Я пойду… — сипло сказал он и отодвинул тарелку. — Спасибо. — И встал.

И почуял, что маме жаль его.

Почуять было нетрудно. Четырнадцать лет живут вместе, научились угадывать, у кого какие шевелятся струнки.

— Иди, иди, радость моя… Ох и бестолочь ты все-таки…

— Это правда, — чуть улыбнулся Лодька.

— Что правда?

— То что радость… А что бестолочь… наверно, тоже…

Мама смотрела как-то чересчур внимательно. И чуть ли не с болью.

— Мам, ты чего?

— Думаю… Наверно, дело в том, что ты все еще совершеннейший мальчишка.

— Ну… а кто я? Всего четырнадцать лет…

— Вот видишь! Когда тебе надо, ты шумишь: «Мне пятнадцатый год!» А, когда в кусты, — «мне всего…»

Лодька слабо улыбнулся:

— Это как выгодней… Мама, ну ты чего?

— Сядь…

Лодька брякнулся на табурет, словно пнули под коленки. И смотрел на странное мамино лицо. А она смотрела на тикающие у дверей ходики.

— Севка… Наверно, сейчас не тот момент, чтобы говорить про это. Но раз уж так случилось. Все равно когда-то надо…

— Мама, что?! — Лодьку полоснуло нешуточным страхом.

— Да не бойся, ничего плохого… Просто так получилось. В сорок первом году, здесь уже, в Тюмени, тебя надо было определять в детский сад, а маленьких почему-то не брали, только тех, кто с тридцать седьмого и старше. Ну, я и «потеряла» твое свидетельство о рождении. А когда выписывали копию, указала год не с восьмеркой на конце, а с семеркой. Ты был мальчик неглупый, буквы знал уже, сошло…

— С ума сойти… — Лодька лег щекой на клеенку стола. Что еще сказать и как отнестись к услышанному, он понятия не имел. Спросил наконец:

— А папа знает?

— Конечно. Я ему сказала…

— А он что?

— Ну… ничего особенного. Решил, что придет время получать паспорт, тогда разберемся… Но вот, получилось раньше…

Стало тихо.

Мама молчала. И Лодька молчал. Потом поморгал, оторвал от липкой клеенки щеку. Спросил угрюмо:

— Это что же? Значит, у меня украли год жизни? — Он чуть не сказал «ты у меня украла», но прикусил язык.

Мама подошла со спины.

— Глупый ты… Ничего у тебя не украли. Скорее уж подарили. Ведь все, что ты успел на свете: какие книжки прочитал, что в школе выучил, какие стихи написал — все осталось при тебе… И лишний год жизни впереди…

«И детства», — мелькнуло у Лодьки. Светлым зайчиком. Вроде как от «пятачкового» зеркальца… Он вспомнил Лешку Григорьева и сказал уже другим тоном, даже чуть дурашливо:

— И на второй год имею право остаться. По закону…

— Я вот тебе останусь! — Тут же привычно вскинулась мама. — Шалопай!.. И… не думай, что скидка на год, делает меньше твои грехи! Отправляйся к Льву Семеновичу немедленно!

— Ох… — сказал Лодька. Все вернулось на свои места. А потом подумалось малодушно: «Может, достаточно того, что признался маме?» И даже попробовал снова пошутить:

— А что, если не сейчас? Раз в запасе целый год…

— Ты мне еще порассуждай… нашелся Прометей, похититель огня.

Лодька вспомнил, как настоящему Прометею злой орел в наказанье клевал печень, и опять загрустил. Нет, пусть уж сегодня, сразу. Тяжесть с души — делу конец…

— Ладно… Только вдруг его опять нет дома?

— Дома, дома, — «утешила» мама. — Утром он вместе со мной встречал малышей, делал снимки. И сказал, что до ночи будет проявлять и печатать… Только вот не знаю, подходящее ли у него настроение для беседы с тобой. Был он какой-то озабоченный…

— Ну и что? Я ему помогу печатать… если не прогонит на веки веков…

— Если прогонит, правильно сделает… Но он говорил, что у него еще какое-то дело именно ко мне. Только не успел объяснить, подошли автобусы…

— Что еще за дело? — ревниво взвинтился Лодька.

Мама посмотрела оч-чень внимательно:

— Не знаю… Надеюсь, ты не собираешься снова затевать дуэль?

Лодька вздрогнул. Но, конечно, мама вспомнила давнюю, несостоявшуюся дуэль с майором по фамилии Кан, которого Севка вызвал на поединок из-за нее, из-за мамы…

Как ни крутись, а надо идти. И все внутри у Лодьки опять противно застонало.

— Я… пошел…

— Ступай, — сухо сказала мама. — И передай Льву Семеновичу, что, если он вздумает взгреть тебя ремнем, я заранее одобряю эту меру…

— Передам, — буркнул Лодька. Хотя было не до шуток.

На Казанскую Лодька отправился тем же путем, что и в прошлом году, когда шел к Льву Семеновичу впервые. По логу вдоль Тюменки. И все было, как тогда. Так же громоздились по сторонам заросшие бурьяном, коноплей и полынью откосы — с кривыми заборами, деревянными домами Городища и дремучими тополями наверху. Так же вырывались из травяных джунглей и носились над водой стайки воробьев, а вода журчала, переливаясь через всякое полузатопленное в ней барахло. Она слегка пахла стоками от Железнодорожной бани, но это не портило теплую ласковость послеобеденной августовской поры.

Да, все, как в год назад. За исключением мелочей — На Лодьке была не ковбойка, а вельветовая курточка, и не брезентовые полуботинки, а прорезиненные тапочки, которые назывались «спортсменки». Но пустяшные различия напрочь стирались тем грандиозным сходством с прошлогодним августом, которое не умещалось в голове: ему, Лодьке, как и тогда, было тринадцать с половиной лет!..

Он до сих пор не понял — радоваться этому или огорчаться? Можно было рассуждать так и так. Но… как ни рассуждай, а факт оставался фактом, и его неоспоримость окутывала Лодьку какой-то вязкой ошарашенностью… И ошарашенность была бы еще чувствительной, если бы вместе с ней не сидело в Лодьке угрюмое ощущение виноватости и стыда. И понимание, что скоро этот стыд станет еще сильнее — когда придется выдавливать из себя признание…

Вот в таком смешении чувств Лодька двигался у края журчащей воды, а иногда (сняв спортсменки) и по щиколотку в ней — это в минуты, когда приходила короткая успокоенность с мыслями, что все в конце концов перемелется и завтра жизнь пойдет уже как обычно. И ободряюще искрились в мелкой воде серебристые пивные пробки…

Вот при одном таком «успокоении» Лодька вдруг увидел, что справа, от Орловской улицы, по крутой тропинке среди репейников спускается Борька. Явно навстречу ему, Лодьке. И он спустился, и в самом деле пошел навстречу по берегу, и они остановились друг против друга. Борька быстро глянул в Лодькино лицо, а потом стал смотреть мимо.

Не зная, что сказать, Лодька спросил:

— Ты чего это… здесь?

— За тобой шел, — сипловато ответил Борька. — Сперва по верху, а теперь… вот…

— Зачем?

— Ну… давай поговорим, что ли…

— Ну, «что ли поговорим», — спокойно сказал Лодька. Все это его сейчас мало волновало. И сам Борька, и предстоящий разговор. Потому что — о чем говорить-то?

— Лодь… я же правда не знал, что в поджигах пули.

— Это понятно, — усмехнулся Лодька. — Потому и был такой храбрый…

— Дело не во мне. Это Фома придумал. Пусть, говорит, Севкин перетрухнет, ему полезно… Он такая сволочь.

— Он то? Вовсе нет…

— Ну, тогда, значит, я… — без жалости к себе выговорил Борька. — Но… не я же придумал эту дуэль. Я даже не знал… про пули… Фома уже потом шепнул…

— Борь, при чем тут дуэль? — грустно отозвался Лодька, вспомнив про всё.

Но, вспомнив, он не ощутил прежней злости на Борьку. Даже… наоборот. Что-то вроде жалости. И, в конце концов, они во многом виноваты оба.

Борька своим разлапистым ботинком ударил по валявшейся в береговой траве жестянке и смотрел, как обрадованные струйки ворочают ее на песчаном дне. А лицо было… такое…

Лодьку вдруг будто качнуло к Борьке. Словно это был прежний Борька — из той поры, когда мастерили для Матвея Андреевича мозаику с золотой рыбкой. Но… тогда Борька был на погода младше Лодьки, а теперь на полгода старше. Это в общем-то ничего не значило, и все же такая мысль, скользнув змейкой, как-то придержала Лодьку. А Борька… он как бы перехватил воспоминание Лодьки о рыбке и учителе.