Ирина Карнаухова - Наши собственные
Словом, день покатился, как обычный день, с мелкими заботами и радостями, с примирениями после ссор, с беготней и болтовней… Но все-таки где-то в самой глубине души у каждого таился страх. И посреди игры вдруг Муся начинала испуганно вглядываться в лес, или Юра замолкал среди спора. Но через минуту сад снова наполнялся возбужденными детскими голосами.
Вечерняя заря будто расколола день пополам. Как только длинные тени вползли в сад, с ними вместе вползли и страх, одиночество и тоска по дому. На темнеющем небе ярче вспыхнуло далекое зарево и окружило здравницу огненным кольцом. Пламя отрезало здравницу от своего доброго и родного мира. Ребята сгрудились на крыльце и молча смотрели на красные клубы дыма. Да, это не торф горит на болотах…
Никто не звал ребят в дом; они пошли сами, сами опустили одеяла на окнах, закрыли ставни в спальне и зажгли свечу. Они сели в кружок, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, нетерпеливо поджидая Василия Игнатьевича. Свежие бревна в новом доме потрескивали, ссыхаясь, и этот, когда-то такой уютный, треск пугал ребят; они вздрагивали и испуганно косились на темные углы.
Наверху ходила Таня, и скрип половиц над головой, и мысль о пустых верхних комнатах, потерявших свою хозяйку и не дождавшихся веселых жильцов, были так невыносимы, что Юра пошел позвать Таню вниз. Она и сама уже стояла у двери своей комнаты, держа в руках одеяло и подушку.
— Да, я иду. Мне страшно оставаться одной, — шепнула она Юре. — Возьми еще вон ту книжку.
Вдвоем они оглядели комнату, закрыли окна. Стекло тонко звякнуло в раме, и серебряный легкий звук пронесся по комнате, пролетел в дверь, замирая, исчез вдали. Но инструменты и мензурки во врачебном кабинете успели ответить ему чуть слышным звоном. И это было так жутко, что Таня и Юра быстро заперли дверь на ключ и на цыпочках спустились вниз.
Но и там Тане не стало веселее. Слабый свет свечи сгущал тени в углах. Анна Матвеевна привалилась на диван, закрылась платком, — то ли дремала, то ли плакала. Лиля читала, не обращая внимания на ребят, а они были такие испуганные, настороженные, одинокие, что сердце у Тани дрогнуло.
— Ну что, — сказала она бодро, — что вы нахохлились, как воробьи? Давайте что-нибудь делать. Ну, хотите кроссворд решать?
Ей никто не ответил, но Пинька уселся поудобнее, а Муся ухватила Таню за руку и доверчиво прижалась к ней.
Таня положила на стол «Огонек».
— Ну, что такое певчая птица из девяти букв?
— Сыч, — сказала Катя и вдруг всхлипнула.
За ней заплакала Муся. Задрожали губы у Юры.
— Надо что-то делать, — заворчал Леша. — Нельзя сидеть так в темноте и вот с этими плаксами…
— Но что делать? — Таня так хотела бы совета и помощи. — Ведь надо ждать Василия Игнатьевича? Надо?
— Не знаю. Идти куда-нибудь, что ли…
— Не глупите, — резко сказала Лиля, отрываясь от книги. — Надо ждать. А певчая птица из девяти букв — это малиновка.
6. Все это легло на твои плечи
Прошло три дня…
Василий Игнатьевич вернулся постаревший и подавленный: ближайшие села сгорели от бомбежек, где-то севернее идут упорные бои, а здесь немецкие войска прорвали границу и протекли по шоссе на восток, и только в Синькове остался какой-то отряд.
Не обо всем, что впервые видели его старые глаза, поведал он ребятам. Он рассказал только старшим, что разыскал, наконец, председателя сельсовета. Тот, узнав, что в здравнице уже есть дети, взволновался и сказал, что немедленно примет меры. Но пока пусть здравница притихнет, не дает о себе знать, пусть никто не появляется в селах. «Детей не оставим в беде», — сказал он. Василий Игнатьевич скрыл только, что через несколько часов председатель ничего уже не мог сказать и ничем не мог уже больше помочь ни детям, ни себе… Несмотря на предупреждение старого друга, Василий Игнатьевич все-таки хотел идти в Синьково искать немецкое «начальство» и требовать, чтобы оно переправило ребят за линию фронта. С трудом удерживали его от этого Анна Матвеевна и Таня, хотя сами не видели выхода из положения.
Лиля по-прежнему была убеждена, что за ними непременно приедут, и не принимала участия в спорах.
Костик вернулся в здравницу. Правление колхоза, где он жил, сгорело, друзья разбрелись. За скупым его рассказом таилось многое, но ребята не посмели расспрашивать. Таня молча застелила ему постель, поставила на тумбочку кружку, положила полотенце. Костик поднял на Таню благодарный взгляд, но к вечеру снова незаметно исчез из дома. Постель продолжала сиять несмятым крахмальным бельем. С тех пор и повелось: Костик то появлялся, то исчезал куда-то и возвращался вновь.
От Геры не было вестей. Никто не приходил и из села.
Ребята нервничали.
И Таня решила.
Она собрала всех ребят. Маленькое было это «общее собрание» — двое стариков и восемь ребят. И все смотрели на Таню с тревогой и надеждой.
— Так вот, ребята, — сказала Таня, стараясь придать твердость и спокойствие своему голосу, — мы пока никуда отсюда не уйдем. Кто-нибудь, наверное, придет к нам и даст нам знать, что делать дальше.
Таня искала взглядом поддержки у Лили. Та утвердительно кивнула.
— Только не надо паники, — продолжала Таня. — Муся, обещай, что ты не будешь плакать.
Муся, всхлипывая, подняла в салюте грязную руку.
— Честное пионерское, — не буду!
— Никто не имеет права выходить за ограду здравницы. Это, ребята, очень серьезно. Мы должны всегда быть вместе. Я знаю, что Юматик и Пинька сегодня ночью собирались бежать на фронт. Василий Игнатьевич перехватил их у ограды.
— Но послушай, Танечка, — возразил Юматик, — это же наш пионерский долг — помогать армии, ведь мы даже все члены Осоавиахима.
На мгновение Таня растерялась — может быть, Юра прав? Трудно решать такие проблемы в семнадцать лет, да еще когда все в жизни не так, как привык, и в книжках об этом не писали, и никто к этому не подготовил… Как ответить? Но Лиля не стала дожидаться конца размышлений Тани.
— Это не долг, а ребячество, — сказала она. — Вы даже не знаете, где наши части, как к ним пробраться, да и нужны ли ей такие помощники, как вы.
— Ваш долг сейчас, — поддержала ее оправившаяся Таня, — подчиняться решению коллектива и не причинять лишних хлопот старшим.
Пинька был явно смущен: в кармане у него лежала краюха хлеба, которую он приготовил на сегодняшний ночной побег, и стоит пошевельнуться ему, все увидят, как она острыми углами выпирает из кармана…
— Ты как думаешь, Юрка? — шепнул Пинька Юматику…
— Может быть, Лиля и права, — задумчиво протянул Юра.
«Может быть… может быть… вечно этот Юрка раздумывает да раскидывает мозгами, а ты сиди тут, как дурак, с краюхой хлеба в кармане… Эх, пропустил, о чем там говорила Таня».
— Значит, вы согласны с распределением работ, — продолжала тем временем Таня, — все понимают, что Анне Матвеевне одной не справиться?
— У-гу-гу-у, — прогудели ребята.
— Значит, мальчики будут носить воду и поливать огород, а девочки убирать в доме и на кухне. Это все ненадолго…
— Я, однако, в саду еще работать буду, — сказал Хорри. — Молодой сад уход любит.
— Конечно, — подтвердил Василий Игнатьевич.
А Леша был недоволен. Он всегда недоволен, когда говорят о работе. Засунув руки в карманы и покачиваясь с носка на пятку, он заворчал:
— А почему девчонки не будут воду таскать?
Даже Пинька не выдержал:
— Ну и дурень! Что же, Муська, по-твоему, может ведро из колодца вытащить?
— А мне какое дело, — упорствовал Леша, — рад равноправие!
— Да ты пойми, Леша: у женщин бицепсы в десять раз слабее, чем у мужчин. Это анатомия, с этим надо считаться, — убеждал Юматик.
— А чихать мне на твою анатомию! — Леша повернулся к Юре спиной.
— То есть, как это на науку чихать? — возмутился Юра. — Ты балда стоеросовая!..
— Ну, ну, — Лешка сжал кулаки.
— Перестаньте спорить, ребята, — строго сказала Таня. — Слушайте о более важном: мы должны соблюдать полную тишину. Не привлекать внимания врагов. Не кричать, не петь…
— Ну, это все понятно…
— Ворота держать на запоре и не выбегать в лес.
— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил Леша, — сами знаем, не маленькие… А вот завтрак почему опять запаздывает? Если порядок, — так порядок.
— Ну, если все понятно, давайте завтракать, Анна Матвеевна, распорядилась Таня, — а пока вы приготавливаете, мы остановим движок и запрем ворота. Пойдемте, Василий Игнатьевич, пойдем, Хорри.
И вот остановлен движок, покрыты маслом части машины, и стоит над ним, опустив измазанные руки, Василий Игнатьевич, склонив голову. «Замолчало сердце здравницы. А как мирно, как ровно стучало! Как, бывало, прислушивался я: „Стучишь, не даешь перебоев. Молодец, машинка! Стучи, стучи!“»
