Наталья Дурова - Мой дом на колёсах

Я всегда испытываю чувство робости и быть может, вины перед этим животным, потому что в нашей семье Дуровых оно всегда почему-то было не главным, а скорее, подспорным для работы. Ведь все цирковые конюшни, где теперь стоят слоны, ревут тигры или плещутся морские львы, начались с лошади. И словно в подтверждение её прав, хозяйке положения в цирке лошади отведены на конюшне специальные станки-стойла.

Я люблю, проходя мимо, следить, как совершают туалет лошадям. Каждой по-своему: лошади, на которой работают жокеи, короткая стрижка гривы, лошади же, которая идёт в джигитовку, гриву расчёсывают и заплетают косички: на гриве мелкие, а на хвосте потолще, чтобы потом волнистый водопад конских волос стремительно проносился перед зрителем. Иногда я смотрю, как лошади для верховой езды плотно затягивают ноги повязкой, и они тотчас напоминают ноги балерины.

Лошадь верна и привязчива, как собака, только преисполнена собственного достоинства: она всегда остается сама собой. Её умные глаза, слишком много вбирая в себя, умеют говорить. Вот я вижу, как она озирается на меня, словно вопрошая:

— Что тебе здесь, в конюшне, нужно? Кто ты? Друг?

— Да!

И этот разумный глаз говорит со мной долго-долго. Шерсть у неё клочковатая, выжженное тавро кажется стёршимся лошадь старая.

У неё очень добрый хозяин второй Манжели. Второй потому, что его отец начал родословную дрессировщиков лошадей. Второй Манжели не молод, и рядом с ним его сын и внучка.

— Она давно у вас? спрашиваю я Манжели, показывая на полюбившуюся мне старую лошадь.

— Не она, а он. Мой замечательный Павлин. Он помнит меня таким, как сейчас мой сын. Ему нельзя уже работать. Слишком стар Павлин, но я не могу расстаться. Если бы я мог найти табун, чтобы выпустить его на волю, но это несбыточно и невозможно. Кому нужна старая лошадь? Вы же знаете, что старое в действующих цирках всё убирают и списывают.

— Списать же можно только вещи, а это живое существо, изумилась я.

— Для бумаги неважно, главное, освободится место для другой, молодой, здоровой, нужной для работы. Павлин же дорог мне. Если бы животным-артистам полагались пенсии, то, поверьте мне, он получил бы самую высокую. 30 лет рабочего стажа.

Вечером я из-за кулис смотрю «Бахчисарайскую легенду» пантомима-балет и лошади и сразу нахожу Павлина. Преисполненный благородства, гордый в своей стати (все его старческие недостатки прикрыты бутафорией: на крупе попона, завитая грива, расчёсанный и вымытый хвост), белый Павлин, склоненный на колено перед Марией, мне кажется прекрасным. Я любуюсь им и не замечаю грозных, трагических событий, происходящих на арене; я думаю о чудесном отношении дрессировщика к его состарившемуся четвероногому другу.

Лошадь пьёт яйца и ест провёрнутый через мясорубку овёс с тёртой морковью. Павлину нечем пережёвывать пищу, и поэтому ему готовят то кашицы, то пойло.

Добрые дрессировщики есть, я встречаю их в цирках

Анисимов, Манжели и по кавалькадам лошадей, идущих с вокзала, всегда узнаю об их приезде. Впереди молодые, норовистые скакуны, а дальше с привалами идут ветераны.

Мне дороги эти привалы на незнакомых улочках любого города. Здесь, в похлопывании руки дрессировщика, как бы передающей спокойствие гулко бьющемуся сердцу старой лошади, угадываешь всю его доброту и чуткость.

А впрочем, она проявляется во всём. Во всём, это значит: в неволе найти частичку радости, помогающей забыть неволю, сделать клетку лесом, а бассейн морем, найти для лошади в городе поле и речку и повести цирковую конюшню на заре, пока город дремлет, купаться, чтобы вечером этот восторг, которым наполнены глаза животного, был передан зрителям.

О, как хочется показывать только настоящее, доброе! Это в заставляет, наверное, нас импровизировать, выдумывать, надеясь подарить нечаянную радость своим четвероногим артистам.

После премьеры «Бахчисарайской легенды» цирковой двор в Туле напоминал ипподром перед состязанием. Лошади, лошади, лошади одна за другой выходили во двор, ведомые на поводу босоногими седоками-наездниками. Волнение цокающих копыт передавалось любому существу. Проснулись мои морские львы, ухал, вздыхал перед бассейном невыспавшийся морж, и разговаривал в своей клетке грач.

Я вышла во двор. Мглисто, ещё не проклюнувшееся утро еле-еле выводило чёткость силуэтов лошадей с седоками.

— Борис Павлович! наугад прокричала я. Доброе утро!

— Скорее, ещё ночь! донеслось от самых ворот. Не сердитесь, что подняли ваших морских, ведь речка здесь рядом с цирком. Прошлые гастроли были для моих такой радостью, два раза в неделю купанье. Вот и спешим успеть до шести утра, пока не проснулся город.

Я слышу скрежет открывающихся тяжёлых железных ворот, и целая кавалькада цирковых лошадей, словно в театре теней, проплывает на сумеречном фоне искать свою частичку радости.

Я возвращаюсь к своим животным и думаю, думаю, чем же мне сегодня доставить им радость. Даже городская река для моих морских животных недоступна. Какая там вода? Быть может, опасная для их здоровья, да и лев или морж, конечно, не лошадь, имеющая уздечку. Нет, я лучше сделаю им морскую воду. Разведу морскую соль и из пожарного брандспойта устрою шторм, где будут волны и брызги, мириады мельчайших брызг, из-за которых не станет видно ни клетки, ни потолка, ни окна, сквозь которое уже забрезжило утро.

Я принимаюсь за работу. Глаза львов, миндалевидные, ясные, круглые, удивлённые глаза моржа неотступно следуют за любым моим движением.

— Лошади купаются на речке, мы же в море у нашей печки, приговариваю я, включая подогрев воды.

Мне грустно оттого, что я так мало сегодня могу сделать для своих питомцев, и я понемногу начинаю себя уговаривать, словно оправдываясь. Иногда ведь поиски радости оборачиваются бедой. Вот было же, теперь уж не помню, в каком цирке, в каком городе, повёл на купание конюшню Борис Павлович Манжели, и вдруг беда. Река, запруженная металлоломом, подстерегла красавца Павлина, разрезав точёную ногу до сухожилия. Белое лицо Манжели и яркая кровь на белой ноге седого рысака Павлина. Я бросила тогда свой отсек со львами и моржом и побежала за цирк в поисках травы. Где она, эта неприметная цветущая шапочка жёлтых невзрачных цветов тысячелистника. Народное средство! Так останавливали кровь на ранах. Скорее, скорее помочь твердила себе я тогда. И зажав в ладони не букет, а лекарство, я побежала к Павлину. На ногу лошади были наложены резиновые жгуты, а кровь всё шла и шла. Печальный глаз лошади с поникшими старческими ресницами словно застыл.

— Борис Павлович, вот! протянула я Манжели тысячелистник.

— Что это? Мне не до шуток. Как я виноват, вот уж действительно, не зная броду… он горестно махнул рукой и прижался лбом к ещё крутой шее старой лошади.

— Тысячелистник надо заварить, и тотчас остановит кровь, убеждала я дрессировщика. Попробуйте, ну, пожалуйста.

Не доверяя и волнуясь, Манжели осторожно накладывает перевязь на рану. Идут секунды, трудные минуты ожидания, и струйка крови, превратившись в пульсирующую капель, вдруг затихает. Потом приезжают ветеринары, меня хвалят за сообразительность и ещё за то, что я помогла чужой лошади, а мне становится от этого неловко и обидно. И только сам Борис Павлович, понимая это, говорит:

— Почему чужая лошадь? Мы же под одним куполом цирка работаем! Спасибо, дружок, за помощь, такой букет цветов мы с Павлином запомним навсегда.

Я улыбаюсь и говорю:

— А мои морские львы и морж хотят сделать Павлину подарок. Право, этот подарок сейчас ему очень необходим. Морская соль в ванночках поможет затянуть рану.

— Правильно! заключает ветеринар.

Проходят дни, и вот снова в прожекторе, отливая голубизной, склоняется белая лошадь перед артисткой, играющей роль Марии, моя лошадь, потому что она тоже отдаёт свою жизнь цирковому манежу.

Я вспоминаю этот случай и начинаю волноваться. А вдруг сейчас здесь, в Туле, произойдёт непредвиденное, и я не смогу сквозь заасфальтированные дороги перед цирком найти росток простенького тысячелистника. Что тогда? Тогда на помощь придут другие артисты, которых в цирке много-много. Я это знаю и верю в друзей.

Усыновление продолжается

Я молча сидела в кабинете директора цирка. Предстоял неприятный разговор.

— Что вчера произошло в гостинице, быть может, вы объясните?

— Ничего!

— Ах, ничего! По-вашему, ничего. А вот дежурная мне позвонила и просила вас немедленно выселить! Вы уже, кроме животных, стали заниматься, говорят, насекомыми. Кого же вы успели занести?

— Извините меня, это белые маленькие мучные червячки. У меня просто плохой ящик, нужно было сделать его из мелкой сетки. Они и расползлись по комнате. Это очень удобный корм для птиц и обезьян.

— Да-да, конечно, но не просить же мне вашу обезьянку и птиц объяснять каждому постояльцу гостиницы цирка, что черви удобство. Вы соображаете, что люди тоже хотят покоя и удобства. Вот поэтому я вынужден на дверях проходной повесить объявление: