Эжен Мюллер - Робинзонетта
– Этого достаточно, я тебя научу. Пойдем.
– Не надо идти туда, – шепнул ей на ухо Пьер, все время стоявший около нее. – У него служит Грибью. Этот негодяй может причинить тебе много зла.
– Ничего! – ответила девочка с той же самой беззаботной улыбкой, как тогда, когда Пьер уже однажды предостерегал ее об опасности.
Потом, обращаясь к толстяку и девочке и направляясь к ним, она сказала:
– По вашему желанию я иду с вами.
И все трое удалились.
На прощание Мари бросила на Пьера взгляд, выражавший глубокую печаль, но он не принес Пьеру утешения. Резко повернувшись спиной ко всему собранию, он направился к полю, насвистывая что-то веселое…
– Куда идешь, Пьер? – спросила его мать.
– Прогуляюсь немного.
– Куда же?
– Сам не знаю…
И он пошел прямо к Совиной башне. Там он выбрал укромное местечко и уселся, озаренный лучами заходящего солнца. Когда стемнело, он все еще сидел там в той же позе – подперев кулаками подбородок; лицо и руки его были мокрыми от слез, вызванных досадой, гневом и отчаянием.
– Гу! Гу! Гу! – ухнула вдруг ночная птица, и Пьер услышал над своей головой шум крыльев.
Он вскочил в испуге и только теперь заметил, что уже почти совсем темно.
И мальчик бегом пустился домой.
Часть вторая
Свободная
1. У мамаши Бюрель
Когда Пьер вернулся домой, уже наступила ночь. У его матери сидели две соседки.
– А! – сказала она радостно, проводя рукой по глазам. – Вот и он!
– Что с тобой, матушка? – сказал Пьер, заметив это движение и заключив ее в объятия. – Ты плакала! Почему же?
– Ничего! Ничего! Я беспокоилась, потому что ты так поздно еще никогда не приходил… Но что с тобой? – прибавила она, поворачивая его лицо к лампе. – У тебя глаза совсем красные, голова горячая, руки тоже. Неужели у тебя такое горе?
– Да, у меня горе… Я думал… я полагал… Это случилось не по моей вине… Впрочем, оставим это! Все кончено…
– Бедный мальчик! – пробормотала мать, в то время как он уселся за стол, машинально придвинув к себе миску с супом.
– Боже мой, как ты его балуешь! – пожала плечами одна из соседок, глубоко пожилая женщина.
– Как же мне не баловать его, Мартина, ведь он один у меня…
– Согласна, но это не причина; напротив, это ему плохая услуга. Как можно беспокоиться до слез из-за большого мальчика, который пришел немного позже обычного… Волки его могли съесть, что ли?
– Но вы же видите сами, Мартина, он плакал.
– Вот беда! Эка важность! И этот большой, здоровый мальчик плачет, как младенец в люльке, и из-за чего, спрашивается? Уверяю тебя, если бы ты разумно говорила с ним, что тебе давно следовало бы сделать, ему никогда не пришли бы в голову такие глупости.
– Но Мартина! – хотела остановить ее бедная вдова, ища взглядом поддержки у другой соседки, до сих пор не сказавшей ни слова.
– Нет, нет, пусть она продолжает; она верно рассуждает и дает хорошие советы; послушай ее, – сказала женщина.
– Да, дай мне продолжить, – снова начала старушка, – и знай, что я вмешиваюсь в твои дела для твоей же пользы и для пользы твоего сына. Слушай меня и извлекай уроки из моих слов. Прежде всего, повторяю, я всегда говорила, что ты слишком балуешь мальчика, и от этого не будет пользы ни для тебя, ни для него. Погляди на него: ему четырнадцать лет, а по его росту и силе ему можно дать двумя или тремя годами больше. Я знаю, что он славный мальчик, я хочу этим сказать, что у него хороший характер, хороший нрав; что он заслуживает любви и никогда не давал повода жаловаться на скверное поведение. Он учтив, при случае очень услужлив; он очень забавный, знает много песен, умеет смешить как детей, так и взрослых. Каждый скажет о нем: какой славный мальчик!
– Вот видишь! – с явной гордостью произнесла мать Пьера.
Что касается Пьера, то, несмотря на то, что он был предметом разговора, ему, похоже, совсем не хотелось в него вступать. Наклонившись над миской, куда он изредка опускал свою ложку, он как будто ничего не слышал.
– Хорошо, послушай, – ответила Мартина. – Правда, все говорят, что он добрый мальчик, но вот и все. Никто не говорит: это мужественный, это самоотверженный мальчик. А надо, чтобы говорили так.
– Погоди, скажут еще, – возразила мать.
– Да, но когда?.. Ведь сердечная доброта и приятный нрав не мешают быть беспечным человеком, зевакой и лентяем. И так как люди в его положении не живут на свете для того, чтобы всегда гулять и ничего не делать, то его душевные и умственные качества от этого много теряют. Ты пойми, – продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, – я с тобой говорю искренне, по-дружески, и если у тебя недостает храбрости слушать меня, я закрою рот и не скажу больше ни слова.
– Говорите, – отозвалась госпожа Бюрель, – я знаю, что вы добры и благосклонны ко мне, у меня хватит храбрости… Но ведь он здесь – не будьте слишком жестоки к нему.
– Ты пойми, – продолжала старушка, заметив недовольное движение вдовы, – я с тобой говорю искренне, по-дружески.
При этих словах Пьер вдруг поднял голову и, гордо посмотрев женщине в лицо, сказал дрожащим от волнения голосом:
– Скажите все, что у вас на сердце, хотя мне и тяжело слушать вас; тем лучше будет для меня! Так и следует! Не бойтесь, ваши слова принесут мне пользу. Говорите!
– Слава Богу! – воскликнула Мартина. – И эти слова подтверждают, что у тебя доброе сердце. Но непаханая земля портится. Так же и ты. Теперь мои слова относятся к тебе, а не к твоей матери. Следи хорошенько за моей мыслью.
– Я слежу очень внимательно, – сказал Пьер.
– Уже сколько лет посылала тебя твоя бедная мать в школу; правда, она платила по месяцам, это недорого, но деньги трудно достаются бедной поденщице, которая должна прокормить двоих. Чему ты выучился в школе, а?
– Он не виноват, что не может выучиться, – вмешалась мать, – и если он…
– Оставь, – прервала ее старушка, – я говорю с ним. Отвечай же, мой милый, чему ты выучился?.. Мне кажется, ты едва умеешь читать по складам. Учитель говорит, что ты не можешь просидеть внимательно несколько минут; у тебя только забавы в голове; скажи, это правда?
Мать Пьера мучилась, тогда как тот откровенно сказал:
– Да, это правда.
– Думаешь, если бы ты захотел, ты бы не мог?
– Нет, мог бы! – ответил Пьер, вставая и как-то по-особенному глядя на мать.
– И в продолжение всего этого потерянного времени твоя добрая мать отказывала себе во всем, чтобы заплатить за тебя, кормила и одевала тебя… А ты ни разу не подумал, что она убивается от работы и горя, и ничего не шло тебе впрок. Тебе даже не приходило в голову…
– Нет, – сказал Пьер, подбегая к плачущей матери; он обнял ее и прильнул губами к ее лбу. – Нет, – повторил он, – нет!.. Я не знал, она мне ничего не говорила.
– В том-то и дело, что она ничего не говорила, потому что она тебя слишком любит, слишком боится огорчить тебя. Тебе исполнилось четырнадцать лет, шутка сказать, – четырнадцать лет! Сколько в твоих летах уже служат, зарабатывают себе на хлеб, ничего не стоят своим родителям и даже приносят им в конце года несколько серебряных монет… Ты об этом никогда не думал?
– Нет, – снова ответил мальчик, – но…
– Но я заставила тебя подумать, – с живостью продолжала Мартина, – и ты сам будешь просить мать, чтобы она поместила тебя куда-нибудь – в услужение или в учение.
– О да! – воскликнул Пьер.
Тут его мать, растерянная от волнения, обняла его голову и поцеловала с какой-то порывистой горячностью.
– Вот посмотри, – сказала старушка, – от одной мысли расстаться с тобой она уже совершенно испугана и расстроена, как будто ей предлагают отправить тебя за тридевять земель от дома. А между тем, может быть, ты будешь жить совсем близко от нее, и у нее будет возможность видеть тебя, когда только захочет. Я знаю, почему говорю все это.
– Бедная мама! – сказал Пьер, совершенно расстроенный видом плачущей матери, – но я же не ухожу, не покидаю тебя, нет…
– Ну, ну, – продолжала Мартина с неожиданной кротостью, – я понимаю это, но все имеет свои границы, обдумайте хорошенько. Неужели ты думаешь, мать моя, что это дитя весь век останется с тобой? Не будешь же ты его учить стирать белье, я надеюсь. У тебя нет земли, которую он мог бы обрабатывать, и ты не можешь надеяться на наследство или на какой-нибудь другой счастливый случай.
– Увы! – сказала госпожа Бюрель, грустно качая головой.
– Значит, он должен идти искать работу у других.
– У других! – повторила мать глухим и печальным голосом.
– Так тебя пугает это страшное слово: у других! Не беспокойся, не пропадет он у других; если только есть сила воли, можно преодолеть себя. Я тоже была в чужих домах и до сих пор невредима, мои мальчики тоже, и это им пошло только на пользу. Ты сама была у чужих людей, ходишь к ним и теперь и, находя у них заработок, примиряешься с этим.
