Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
В тот вечер я приняла решение уехать из Москвы.
В Москве я работала в аппарате Центрального Комитета комсомола в окружении умных, порядочных людей, верных в дружбе, легких на подъем, в меру веселых и остроумных, в меру серьезных и деловых. Каждый из нас сам по себе, в отдельности, что ли, был, наверно, по-своему интересен. Но парадокс: вместе мы творили какое-то странное, бесконечное дело — писали справки и доклады, отчеты и записки, что-то анализировали, перед кем-то отчитывались, кого-то отчитывали сами. Звонили, требовали, ездили в командировки на места, возвращались с материалами и снова садились за столы. Скрипели перья. Шуршали бумажные листы. И как ни крути, получалось, что мы руководили, а кто-то работал, как работала когда-то и я в маленьком городе, что стоял на вбитых по пояс, по грудь, по горло в вечную мерзлоту сваях на далекой северной окраине России.
Норильск только стоял на окраине, но никогда окраиной не был. Он всегда был центром, точкой пересечения судеб, биографий сотен, тысяч людей, что пришли и приехали на север из разных концов большой страны. Они работали по обе стороны зоны, и лучшие из них отдали городу все, что имели, — интеллектуальный и духовный потенциал, блеск ума, высокий профессионализм, уникальные идеи, смелые решения, беспримерное мужество, жизнь. Они шли на риск, на край, на смерть, на бессмертие.
Мы приехали в Норильск в шестидесятых, когда город отмечал свое двадцатипятилетие. Расположенный в высоких широтах, он и сам жил на высоком пределе духовных и физических сил, и один календарный год, казалось, вмещал три, прожитых на материке.
Белый холод. Белый снег. Белые от мороза щеки. Перехваченное на белом ветру дыхание. Белая отметка у черты минус пятьдесят. Белый свет фонарей сквозь морозную мглу.
Из Норильска меня перевели на работу в Москву.
Помню растерянность первых дней, месяцев работы в сложном, многоотраслевом аппарате Центрального Комитета комсомола со всевозможными службами и многочисленными подразделениями. Я словно растворилась, потерялась, исчезла и жила, как живет человек, лишенный притока живительных жизненных соков.
С годами ощущение оторванности, непричастности к живому, горячему делу росло, и чем больше проходило времени, тем яснее я отдавала себе отчет, что занята вовсе не своим делом.
Я свернула на бульвар, пошла по аллее к прудам, постояла у невысокой ограды и вскоре оказалась возле Покровских ворот. Праздничная толпа, одержимая предновогодними заботами, обтекала меня с двух сторон, подталкивала, несла, оттесняя то к обочине, то к стенам домов.
«Лучше обогреть двух-трех ребятишек, чем…», «Обогреть ребятишек…» Я шла, и сердце отзывалось болью, волнением, тревогой, горьким воспоминанием. «Лучше обогреть двух-трех ребятишек…»
Домой я вернулась поздно и мысленно стала собираться в дорогу. Много позднее я поняла, что тяжелая работа души была не чем иным, как осознанием, осмыслением своей вины, еще не искупленной ни словом, ни поступком.
…В 1937 году мои сыновья 10 и 14 лет шли со мной по этапу. У дверей тюрьмы у меня их отобрали. Старший потом воевал, погиб смертью храбрых. Младшего я искала 9 лет. Так и не нашла.
…Я успела до ареста переправить 12-летнего сына родственникам. Какой-то доброжелатель выдал место его пребывания. Мальчика увезли в детский дом, там поменяли фамилию. Больше я его не видела…
Я еще жила привычной жизнью, ездила с друзьями в Звенигород, выстаивала очереди в Пушкинский, по воскресеньям мы с сыном отправлялись в Ботанический сад или на утренние симфонические концерты, выпускали с ним к праздникам веселые домашние газеты, и он еще всерьез не задумывался над вопросом, почему мы живем вдвоем. Я работала, как-то существовала в благополучной повседневности с ее хлопотами и заботами, подчас мнимой значительностью и начинающими смещаться нравственными ориентирами.
Я была еще здесь, в Москве, но меня здесь уже не было.
Все мое существо переместилось туда, в неизвестный пока еще детский дом или интернат, в новую, незнакомую, будущую жизнь с дорогими моими детьми. Их еще предстояло найти, узнать и полюбить.
…Когда отец умер от белой горячки, мать оставила меня в больнице. Больше я ее не видел. Сколько помню себя, столько живу в детском доме. Иногда кажется, я здесь родился.
…Моя мать сильно пила и воровала. Ей дали два года за кражу. Она отбывала наказание в исправительно-трудовой колонии.
В сентябре я уехала из Москвы. Оставила работу, попрощалась с друзьями и близкими, уложила багаж, собрала шестилетнего сына и села в поезд.
Стояла теплая солнечная осень. Поезд Москва — Владивосток пронизывал золотое шитье полей и лесов, делал стежки на мостах и вокзалах и через трое суток высадил нас в огромном ночном городе. Еще восемь часов мы плыли по Енисею на «Метеоре» и сошли на берег, когда солнце уже садилось. Под ногами шуршали камешки, пахло рекой, а мы поднимались от дебаркадера к голубому интернатскому автобусу, что поджидал нас на пригорке. Шофер Александр Федорович, на вид ему было лет тридцать, ловко подхватил вещи, поставил их к заднему сиденью, и мы поехали в Лесное по нарядной осенней дороге.
Когда автобус подкатил к интернату, совсем стемнело. В окнах всех трех этажей горел свет. Дверь была распахнута. Оставалось переступить порог, переступить черту, разделить, разломать свою жизнь на «до» и «после». Что за чертой? Что за порогом? Холодная подозрительность и плохо скрываемое, молчаливое, не высказанное вслух недоумение: «Зачем вы сюда приехали?»
Только глубокой ночью в директорском кабинете, куда нас определили на ночлег, до моего сознания и сердца с трудом стало доходить — не ждали, не поняли, не приняли.
А на узком кожаном диване тяжело дышал внезапно заболевший сын. Он бредил, страдал от высокой температуры, рвоты, и душу не отпускал противный страх. За темными окнами лежал чужой, незнакомый город, а рядом никого, и до рассвета целая вечность.
В аккуратной небольшой гостинице, куда перевез нас днем Александр Федорович, я взяла у дежурной электроплитку и чайник, сбегала в магазин, вернулась с хлебом и картошкой. Картошкой торговали на маленьком живописном базарчике возле гостиницы — ведро 3 рубля, мешок — 12 рублей. Я купила мешок. Старая вахтерша сказала: «Видно, надолго к нам, дочка».
Я огляделась — как же хорошо вокруг! Простор, воля и леса, леса, леса…
Леса давно в снегу. И река стала. По льду проложили две дороги, и день и ночь с правого берега на левый возят лес.
Зима нынче на редкость суровая. В новогоднюю ночь шел густой снег, а 2 января ударили морозы. В окна дует, батареи в интернате еле теплые. Директор ходит осунувшийся, озабоченный, делает все, что в его силах. Дети болеют, 7 человек лежат с корью. У Аллочки осложнение на уши. Вчера ночью чуть не задохнулся Паша из 5-го «Б» — нянечки перепугались и вызвали «скорую». В 4-м классе случай дизентерии.
На новогодние праздники съезжаются в интернат выпускники. Первыми приехали из училищ бывшие восьмиклассники. Сначала прислали письмо.
…Очень тоскуем. Новогодние каникулы мечтаем провести в интернате. Просим разрешения приехать числа 27 декабря. Наши девочки тоже собираются. Наверно, поедем вместе. Будет веселее.
Готовитесь ли к Новому году? В нашем ПТУ елки не будет. Все разъедутся по домам. До скорой встречи. Ваня и Леонид.
30 декабря появились и выпускники 10-го класса. Походили по школе, посидели за партами, и Ефим грустно так сказал: «Был бы одиннадцатый или двенадцатый классы, честное слово, пошел бы учиться. И чего они только не учатся?»
Елка в интернате самая красивая в городе. Огромная, до потолка, она стоит посередине спортивного зала на вертящейся подставке, и на ее зеленых лапах блестят влажные капельки смолы. Игрушки почти все самодельные.
По традиции дети кладут под елку свои новогодние пожелания.
«В этот вечер все на земном шаре должны быть счастливы. И мы вместе со всеми! Галя В.».
«Хочу, чтобы на лето детдомовским девчонкам купили хорошие платья и туфли вечерние». Без подписи.
«Хочу исправить свой характер. Лена Ш.».
«У меня одно пожелание — железные футбольные ворота. Вася К.».
«Хотим, чтобы у нас была своя баня, бассейн и тир. Володя С.».
«Пусть мама и папа будут счастливы». Без подписи.
ИЗ ПИСЕМ МАТЕРЕЙ:
…Горячий привет тебе, Витенька, от мамы. Ты меня прости, что я так долго не писала. Лежала в больнице. Витя! Много не буду писать. Если тебе что-то надо, ты напиши, не стесняйся.
Витя, я живу с одним дядей. Дядя Вася шлет тебе привет, он очень любит детей. Я работаю там же, в столовой.
Ну вот, Витенька, сыночек, будь здоров, не балуйся, слушай воспитателей. Целую тебя бессчетно раз. Витя, ты меня извини, но если можно, пришли фото, а то твои фото сгорели, пока я лежала в больнице. Сгорели у той хозяйки, у которой я жила.
