Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова
Он вытер разорванным рукавом нос, потер видневшийся в прорезь рубашки локоть и заслонил ладонью глаза от солнца. Перед ним стоял улыбающийся Пен и протягивал пятерню.
– Вставай, Алекзандр. Здо́рово! У нас в бейсболе тоже мяч иногда улетает…
Наверное, оставалось еще секунд двадцать – тридцать, и можно было вскочить на ноги, он успел бы, успел, успел вмазать американцу, а потом будь что будет – хоть суд, хоть исключение… Но Санька тянул эти секунды, не в силах признаться себе, что совсем не хочет бить этого лопоухого мальчугана, так похожего на его дворовых закадычных друзей, особенно в этот миг, когда он стоял против солнца и силуэт галстука, трепетавшего на легком ветерке, так напоминал пионерский. И локти у него такие же острые, как у друга Юрки Геворкяна, а уши… розовые на просвет… такие некапиталистические… такие русские уши…
Санька обхватил пятерней ладонь Дика, поднялся на ноги, смутился от этого рукопожатия, как если бы не пацан дал ему руку, а девчонка. Сплюнул на асфальт – эдак для солидности, поднял вылетевшие из брюк «пирожковые» копейки да так и оставил руки в карманах, словно рукопожатие скаута обожгло кулак.
С шумом высыпали во двор учителя и вожатые, загорланили все разом, запричитали, словно он не одно окно разбил, а дюжину да еще и стенд в красном уголке. Яйцеголовый физик с завучем смаковали последствия, грозящие Саньке бедой, посекундно поднимая глаза к небу, будто бы искали там запрещенную государством поддержку. Незаметно материализовался рядом и представитель роно в сером костюме. В общем гомоне выделялись высокие ноты Гамадриловны. Санька решил особо не вникать.
«…Уронил честь школы!.. Позор пионеру!.. Что подумают американские друзья?!»
Да, позор пионеру, да, уронил честь… А что подумают американские друзья?
Санька увидел, как Дик подошел к орущей группке, сделал сосредоточенное лицо и, обращаясь к Гамадриловне, отчеканил:
– Мэ-э-эм, не вините вашего пионера. Это я виноват. Я не поверил, что голкипер – самая важная фигура. Это мой мяч разбил ваше окно.
«Э-э! Чего творит! На амбразуру, как Матросов!»
Санька бросился на подмогу.
– Я так понял, американский друг хочет взять вину на себя? Не слушайте его. Я, я разбил окно!
Санька вытащил руку из кармана и положил пятерню на загорелый затылок Пена.
– Спасибо, Дик. Но я как-нибудь сам. Жаль, пенальти не удался!
– Алекзандр, это был потрясающий пенальти! Правда! Прямо Джо Га́тьенс! – Скаут восторженно смотрел на Саньку, и «русский бомбардир Алекзандр» смекнул, что сравнение это дорогого стоит. – Я согласен с тобой: хороший вратарь делает игру. Если бы я взял мяч, окно было бы цело! Эх, жаль, я в футбол почти не играю!
Вожак Джо почему-то засмеялся совсем не к месту, видимо, хотел сказать: «С каждым бывает!» Смех его подхватила дворовая лохматая собачонка Буська, забрехавшая на каких-то очень высоких нотах, что неуловимо напомнило Саньке воспитательные всхлипы Гамадриловны.
Они стояли рядом лицом друг к другу – скаут и пионер, бейсболист и футболист, окруженные плотным кольцом взрослых, не перестающих обсуждать случившееся, но не слышали, что говорили за их спинами. Лишь заговорщицки улыбались друг другу.
– Дик… – Санька забыл все английские глаголы, которые учил. – Я же тебя… это… за твоего деда, Ричарда Пена, который в Германии… в футбол с моим дедом…
Дик нахмурился:
– Но мой дед никогда не был в Германии… В Японии был. Он военный моряк.
Все-таки футбол – лучшая игра, как ни крути! Не будь футбола – не было бы у Саньки Вострикова самого счастливого дня за все его долгие одиннадцать лет.
Ему захотелось расхохотаться от какого-то необъяснимого огромного счастья. Он задрал голову и посмотрел на солнце, мгновенно превратившееся в его зрачках в темный круг. И вспомнился один секрет. Дед рассказывал: если долго смотреть на этот круг, можно было различить на нем футбольные шашечки. Черно-белые. Близко-близко. Словно не солнце это на небе, а мяч в четырех шагах, на нарисованной на асфальте точке, ожидавший его, Санькиного, козырного одиннадцатиметрового удара.
Враг мой
(г. Н…ск, Краснодарский край, 1982 г.)
Глаза у Собаки были какие-то необыкновенные. Орехового цвета с крапинами, продолговатой формы, словно косточка от сливы. И смотрела она прямо, глаза не отводила, мордой не вертела. Кто-то во дворе рассказывал, что если собака не бешеная, то долго прямо смотреть она не будет. И бежать по прямой линии не будет. Здоровые собаки-то, если приглядеться, никогда прямо и не бегают, а труся́т себе словно бы чуть-чуть бочком, потому и следы у них на земле вырисовывают разные линии: каждая лапа бежит по своей траектории. Эта же тварь ступала след в след, и если бы Женька все утро не наблюдал, как она кругами мерила старый двор, то убыстряя, то замедляя ровную поступь четырех крепких лап, то, взглянув на отпечатанные на песке следы, можно было подумать, что ходила собака на двух задних лапах, ступала уверенно, хоть и очень мелкими шажками.
Откуда она взялась в их дворе, не знал никто. Просто взялась, и всё. Еду не клянчила, заискивающе на жильцов не смотрела, метлы дворничихи не боялась. Но от миски с остывшей кашей не отказывалась. Не гордая.
…Женьке сильно влетело от бабушки за то, что он погладил Собаку:
– Мало ли, блохастая какая, а то еще в дом лишай занесешь, так придется тебя остричь, и будешь бегать, как зэк обритый!
Несколько дней Собака неотрывно глядела на крайнее окно верхнего этажа старенького «жэковского» дома послевоенной постройки, смотрела не отрываясь, щурилась, будто и видела что в мутном немытом стекле. В той получердачной комнатенке когда-то жил один пришлый осетин, работал на местной фабрике не то уборщиком, не то разнорабочим, а потом исчез, как будто и не было его. А то, что осетином он был, так информация тоже сомнительная, просто сказали бабы на рынке, что похож на кавказца, да ведь мало разве чернявого люда в городе работает, тут и не разберешь. А имени его никто не помнил. Да и давно это было.
Теперь в комнате осетина никто не жил, потому что подтекала сильно крыша, и темная была
