Владислав Крапивин - Алые перья стрел

– Куда ехать? – спросил председатель, рассматривая документы.

– Как куда? Двинемся к выполнению наших договорных обязательств. Или вы думаете, что здесь, в этой продымленной конторе, я могу развернуть свой дар художника? Ну так вы ошибаетесь. Я оформитель-монументалист, и мне нужен простор, воздух, ваши соображения, если они созрели в ваших головах, а также парное молоко.

– Молоком хоть залейтесь, этого добра хватит, – улыбнулся Иван Григорьевич. – Коров подоят, и пойдем ужинать.

– Вы ничего не понимаете. Я не пью парное молоко, зато я пью все другое, кроме теплого керосина. А молоком я развожу краски. Это придает красному колеру нежный оттенок конфузливого девичьего румянца. Вы видели в городе панно у почты, где девушка выиграла на облигацию автомобиль и предлагает его жениху в приданое? Ну, так то – моя девушка. Через два часа вы будете иметь такую же богиню, и она протянет с фронтона арки навстречу вашим гостям сдобный хлеб-соль.

– Гм! – крякнул председатель. – Мы думали это сделать, так сказать, наяву.

– И делайте, если не жалко переводить пищу на вонючие багажники. Ваш натуральный каравай сразу же будет засунут именно в какой-нибудь ответственный багажник, и все о нем забудут через десять, нет – через пять минут. А моя девушка целый праздник будет с высоты напоминать гостям о вашем щедром гостеприимстве, и они проникнутся теплой благодарностью, и когда вы от них потом чего-нибудь попросите...

Мойсенович расхохотался:

– Ну ты, парень, теоретик!

– И совсем наоборот: я практик. Но раз вы такой идеалист, то мне это все равно, и давайте парное молоко.

– Вот наш парторг, он все вам покажет и растолкует.

Когда художник и парторг ушли, скромно сидевший в уголке лысоватый мужчина попросил у Мойсеновича документы Слуцкого.

– Соответствуют? – спросил председатель.

– Тютелька в тютельку. Но перепроверить не лишнее. Закажите-ка по-срочному Гродно, номер телефона мастерской указан на бланке.

Вскоре он объяснял в трубку:

– Это из колхоза “Партизанская слава”. Ждем вашего посланца. Выехал? Хорошо. Мы его собираемся встретить на станции, поэтому скажите, как он выглядит, чтобы не разминуться? Золотые зубы? Так. А волосы какие? Курчавые. Запомним. В чем одет, говорите? А что это такое – толстовка? А-а, куртка широкая. Ну и спасибо. Встретим.

– Все сходится, – сказал лысоватый, повесив трубку. – Жалко, что нельзя было спросить, почему у него заклеен марлечкои подбородок.

– Велика загадка! Брился да порезался – и все дела. Весе-е-лый парень!..

Веселый парень снова заглянул в контору:

– Нашел двух юных босяков, уже натягивают материал на подрамник. Но я забыл пожаловаться на ваших людей.

– Успели обидеть? – помрачнел председатель.

– А много ли ума надо обидеть скромного заезжего художника! Он сидит себе в своей дурацкой лодке и какие-то нитки из воды мотает, и я кричу ему чуть не в ухо: перевези через реку, раз паром пока не идет, а он все себе мотает и спину на меня показывает. Ну я стал такой же вежливый, как он, – а вы бы не рассердились, нет? – и бросил в него песком, а он схватил со дна жменю камней – и в меня будто шрапнелью. Видите: травму оставил, а я человек молодой и хотел, может быть, на вашем празднике произвести впечатление... Можно это себе гарантировать с поцарапанным портретом?

– Можно, можно, – опять радужно заулыбался Иван Григорьевич. – Парень ты все равно остался завлекательный. А обижаться на того грубияна ни к чему: он глухонемой.

Художник растерянно уставился на Мойсеновича.

– Ха! Совсем-таки глухонемой? Выходит, это я обязан принести ему свой пардон? Ай-ай, как же я обмишулился!

Позже лысоватый мужчина спросил у Мойсеновича:

– Это какой глухонемой? Дударь, что ли? Чего он там делает у парома?

– Одна у старика забота: рыбу ловить. На этот раз для нас поставил переметы: договорились, что обеспечит гостей ухой. С полпуда рыбешки уже есть. Ну, а мы ему пообещали пшеном уплатить...

На том разговор и закончился, и собеседники разошлись. Председатель отправился полюбоваться делами веселого Льва Слуцкого, а капитан госбезопасности Михаил Андреевич пошел к реке встретить своего коллегу Юру Харламова.

САПФИР И АЛМАЗ

Он дождался его у спуска к паромной переправе и прежде всего спросил:

– Правда, что участковый снова приходил в сознание?

– Точно. И опять на минуту. Как сестра ни загораживала его от Василия Кондратьевича, узнал Айвенго нашего старика и успел сказать... Василий Кондратьевич дословно все записал, даже с точками: “Падал... обернулся... чемо... ца... цара...” И все – опять потерял память. Там уже хирург из Минска прилетел. А над этими словами подполковник велел нам с тобой крепко подумать.

– Ну что ж, давай думать.

Они лежали на жестковатой августовской траве, изредка поглядывали с кручи берега на черневшую посреди реки фигуру глухонемого в заякоренной лодке и размышляли.

Выходит, после удара Айвенго сохранил искру сознания: помнит про чемодан. И про то, что успел повернуться. Что было дальше?

– Юра, он как лежал, когда ты нашел его? Навзничь или ничком?

– Ничком, вниз лицом. Это к лучшему, иначе бы в рану на затылке попала грязь.

– А головой куда? Сюда, к Красовщине, или...

– Именно что “или”. Головой вытянулся к шоссе, назад. Значит, правильно он шепнул старику: успел повернуться корпусом.

– Кровь могла попасть на преступника?

– Не думаю: тот, конечно, сразу отскочил.

– Та-ак! Ну-ка покажи еще записку от Кондратыча... Чемодан, ца-ра... Нет, такому герою любой награды мало! Помирал, а старался оставить на чемодане примету. Но чем он его царапнул? Если просто ногтем, то не стал бы и вспоминать, от ногтя раненого человека какой след?.. Юра, может, у него какой ножик был в руке? Или хоть камень?

– Ничего у него не было, я светил фонариком. Стоп! Слушай, капитан, кажется, у него кольцо было на пальце...

– Фью-ю! Разглядел его?

– Вот-вот, только до этого мне и было. Руки кровь заливает, а я буду рассматривать финтифлюшку...

Капитан вздохнул и сожалеюще взглянул на младшего коллегу.

– Пойдем-ка звонить, лейтенант. Попробуем упросить эскулапов, чтобы осмотрели кольцо у раненого. Конечно, желательно бы это сделать самим, но легче проникнуть к моей жене в шкафчик с коньяком, чем в больничную палату.

Разговор с главврачом оставил крайне неприятный осадок. Капитан услышал кое-что насчет служебного рвения не по разуму, а также ядовитый вопрос: не пожелает ли он, чтобы ведущий хирург республики, который в данный момент осматривает больного, пересчитал заодно у пациента количество родинок на теле в угоду бессердечному телефонному собеседнику?

Единственное более-менее приемлемое, что прозвучало в трубке, это было сообщение:

– И вообще, сколько я мог заметить, интересующий вас предмет осмотру вряд ли поддается: он настолько врос в липому, то есть в жировик, что еле виден. И больше не смейте звонить из-за всякой ерунды, не то я пожалуюсь вашему начальнику.

Михаил Андреевич предвосхитил подобный шаг медика и сам связался с Василием Кондратьевичем. Подполковник сказал:

– Врачи – публика железная, и дай им бог оставаться такими... Есть у раненого близкий друг. Они и рыбу ловят, и купаются вместе. Уж он-то наверняка про кольцо знает.

Председатель колхоза здорово удивился, что вполне серьезные люди интересуются его маленьким братишкой. В представлении Ивана Григорьевича Варька все еще был малолетним несмышленышем, хотя и самым любимым в родне. Сам Иван жениться не спешил, а может, конфузился хромоты и потому детей не завел, а жил бобылем на квартире у старухи и только изредка по-домашнему отдыхал, наезжая в райцентр к сестре и брату.

Он удивился, но машину дал. Михаил Андреевич и Юра заверили его, что только порасспросят кое о чем Варфоломея и сразу вернутся в Красовщину.

К парому они спустились уже сквозь богато разукрашенную флажками и хвойными гирляндами арку. Лев Самуилович не дремал. В данный момент он действительно создавал на четырех склеенных листах фанеры монументальное изображение девицы-красавицы, протягивающей гигантский каравай с расписной солонкой на его вершине. И хлеб и соль были выписаны до конца, фигура богини гостеприимства тоже, а вот лицо оставалось пока схематичным.

Но художник не унывал: у него уже была натурщица. В гурьбе идущих с поля девчат Лев наметанным глазом высмотрел подходящий типаж и моментом уговорил девчонку позировать. А поскольку черты лица надо было изобразить крупнее, чем в натуральную величину, то художник и впивался очами в лицо натурщицы вплотную. Что он при этом ей шептал, было не слышно, но миловидная колхозница покрывалась тем самым румянцем, о котором Лев Слуцкий упоминал в своем экспромте насчет парного молока и богини.

Юра и Михаил Андреевич полюбовались на это зрелище из открытого кузова старой полуторки и въехали на мотопаром. Но Юра все оборачивался.