Ахто Леви - Такой смешной король! Повесть третья: Капкан
От Юхана не укрывались ее маленькие уловки, когда слово Божье Ангелочком толковалось не по Писанию: если надо было по хозяйству наставлять, она ссылалась на то, «как сказал (якобы) Христос», потому что… мог же и сказать. И часто она приписывала Богу собственные мысли.
С грустью и нежностью вспоминалось все это Юхану. Ему теперь, в сущности, никто не был нужен, даже Его Величество Король. Юхан осознавал окружающую жизнь только с участием в ней Ангелочка, без нее в жизни для старого человека не стало ничего значительного. Ангелочек загипнотизировалась Евангелием, Юхан — Ангелочком.
Корову он доил не потому, что хотел молока, — он жевал по привычке все, что угодно, — а потому, что корову полагалось доить: иначе скотине мучительно. Юхан выполнял долг по отношению к жизни и к Богу. Бог дал жизнь — надо жить, даже если нет Ангелочка, значит, и корову надо доить. Прибежал на хутор Король — пожалуйста, можно и баню протопить, вспоминая, как этот юнец с Ангелочком париться ходил; убежал Король неизвестно куда — Господь и ему путь укажет. И казалось старому человеку, что, кроме собаки, он и не нужен никому, вероятно, Всевышний собакам и поручил разделять с человеком его горе.
Манчи вернулся однажды, когда Юхан сидел на ступеньке предбанника, у его ног лежала Вилка. В Германии все еще продолжалась война, товарищ Сталин торжествовал в предвидении скорого падения рейха. Берлинское же командование лихорадочно искало спасения, чтобы сохранить хотя бы собственные шкуры. Спасать свою шкуру стало потребностью большой части людей на земле, среди них многие тысячи не имели никакой вины перед мировой историей или человеческим родом, но тоже должны были бежать. А в городе Журавлей на Кривой улице художник рисовал вещие картины с лисой и совой и себя между ними, он рисовал свет и тени и искал путь в неведомое. Это было таинство жизни, совсем другой мир — недосягаемо свободный.
В тот же мир, где на крыльце бани сидел Юхан, пришел Манчи. Здесь, по сути, освобожденными могли себя считать только те, кто поспешил выразить освободителям признательность вместе с готовностью преданно служить им.
Так ведь везде в мире всегда бывало.
Шел дождь со снегом, погода стояла хмурая, казалось, что землю окутала непроходящая тоска. В этой хмурой тоске чуткие собачьи уши услышали скрип отворяемой калитки, и Вилка кинулась навстречу вошедшему. Это конечно же был Манчи. Юхан стал тяжело подниматься, лицо его оставалось спокойным, словно Манчи только утром вышел за почтой.
— Хуго не пришел? — спросил Манчи, прежде чем поздоровался с отцом. — Скотине хоть сена успели заготовить, чтоб хватило?..
Таким образом, можно сказать, население хутора Сааре начало восстанавливаться. Недолго немецкому войску удалось пользоваться услугами Иммануэля Рихарда. Он, правда, заметил однажды, что успел заслужить большой офицерский чин, уверял, будто дослужился до звания майора, так что следовало бы обращаться теперь к нему не иначе, как господин майор Манчи… Но всем была известна его потребность во вранье: когда его взяли в немецкую армию, фронт уже подходил к Нарве или даже дальше, так что вряд ли он успел выстрелить в сторону противника. Скоро, как он объяснил, случайно отстал от части, уходящей на большой скорости к западу, затем оказался где-то в лесу, — что бы делали эстонцы без лесов! Но у себя на родине человеку и в лесу жить можно.
Затем на Сааре объявилась, словно никуда и не уходила, Манчита. Она, правда, и раньше бегала сюда помогать Юхану, сочувствовала ему, а в последние дни перестала из-за смущавшей ее, непонятной суровости, а ей посмеяться бывало невтерпеж…
Мелинда прослышала о возвращении Манчи и спустя некоторое время тоже пришла-приехала в надежде, что скоро и Хуго отыщется, хотя не удалось-таки перекрестить его в Хугха Уильямса.
Мелинда все время пребывала в Праакли у своей матери. Если бы спросил кто-нибудь у Юхана, какого он мнения о ней и о ее матери или о ее сестре, проживающей с мужем и детьми в соседней деревне, то Юхан очутился бы в затруднительном положении: он, конечно, в свое время прислушивался одним ухом ко всему, что обо всех ему тараторила Ангелочек, но, признаться честно, не очень вникал…
Менялись власти — менялись на Острове и мужчины, постоянных было мало: ведь всякая власть отправляла островных мужчин защищать их жен на фронте, и несчастным женщинам ничего не оставалось, как нет-нет да и прибегнуть в некоторых затруднительных случаях к помощи чужеземных солдат-освободителей. Вероятно, и Мелинде приходилось… Нет, в точности никто, конечно, не знает, но… Как-то раз на Сааре Мелинда презрительно заметила, что немцы хоть воспитанны и говорят «битте, битте», русские же сразу «давай» или «ну что ты!» и даже оскорбляют, называя «дура»… Тем не менее, несмотря на телесные проблемы, сердце Мелинды, видимо, целиком принадлежало Хуго. Впрочем, солдатам-освободителям ее сердце вряд ли было нужно.
Теперь Мелинда стала бывать на Сааре все чаще, а однажды с весьма независимым видом осталась жить в комнате Хуго, словно тот вот-вот объявится; мотивировала она свое, с точки зрения Манчи, насильственное вторжение тем, что назначили ее секретарем Звениноговского сельсовета.
А Манчи еще недавно представлялось, что наконец-то открылась перспектива стать полным хозяином на Сааре…
Против Мелинды ему возражать стало как-то не прилично: хотя и хромая, но все-таки секретарь сельсовета! Собственно, и Манчи нужно было найти какую-то работу, потому что хутор в последнее время плохо обрабатывался — чем жить?
В сельсовете Мелинде удалось найти выгодную для Манчи работу, во всяком случае хорошо оплачиваемую. Манчи вынужден был признать: и хромая экстремистка может приносить пользу (а ведь когда придет Хуго, то будет уже два претендента на наследство Сааре).
Военные власти, Мелинде неведомо — где, затеяли построить на Острове железную дорогу оборонного значения. Для этого им понадобилось большое количество рабочих, потому что где-то далеко еще большее военное начальство потребовало построить эту дорогу в предельно короткий срок. Даже Мелинда не смела вычислить величину этого срока. Король тоже. Он спросил у Ивана — тот не знал. И Калитко не знал, но сказал: «Это короче кратчайшего». Король прикинул, что величина этого срока, возможно, равняется на «обезьянью скорость»… Когда-то в детстве Алфред рявкнул ему: «Марш отсюда с обезьяньей скоростью!» Означало это необходимость исчезнуть быстрее, чем Алфреду понадобится времени на снятие брючного ремня. Лично Король сомневался, что возможно построить железную дорогу оборонного значения с такой скоростью… Тем более что дорога должна обогнуть всю береговую линию Острова и одному черту известно, какие грузы намеревались по ней перевозить. Разбиравшиеся в военном деле старики полагали, что дорога готовится для дальнобойной артиллерии: с какой стороны ни подступи к Острову, туда же по круговой дороге в нужное место доставят пушки.
Мелинда многих сельчан, кому эта работа казалась посильной, уговаривала идти на постройку железной дороги. Поскольку она занимала в сельсовете интеллигентную должность, к тому же всегда все знала и бывала права, у нее получалось убедительно.
Питались на Сааре уже не так, как в ранней юности Короля: Юхан ел теперь свою неизменную салаку с картофелем и хлебом в одиночестве; Манчита и Манчи ели в своей комнате, так же и Мелинда. Король, когда случалось ему здесь быть… он, пожалуй, ел с Вилкой во дворе. Он не грыз ее косточки, не хлебал из ее миски, хотя она вряд ли бы возражала. Просто, когда он добывал что-нибудь от Юхана, Манчиты или Мелинды, то предпочитал делиться с Вилкой. Они устраивались где-нибудь в сторонке и вместе завтракали или обедали.
С продуктами обстояло плохо. Мелинда и Манчита нет-нет да и приносили что-то из своих отчих домов. Единственно, саареское молоко делили на всех, благо корова не требовала за него платы. Ухаживала за ней Манчита, не брезгуя столь малоинтеллигентной работой. Словно все забыли, что когда-то ее звали Лейдой. А все из-за Эйнара… Впрочем, о нем также ничего не было известно, в каком краю ел теперь мышей, так что Манчи даже хулиганить стало не с кем — в одиночку неинтересно; не было и Антса Аруского, тот, наверное, где-нибудь скрывался, возможно не знал еще, что власть опять переменилась. То же самое «соперник» Его Величества — Калев с Большого Ару.
Что же до Алфреда, то он запретил распространяться о себе даже отцу, чтобы в случае чего старику не было надобности врать и мучиться угрызениями совести. Алфред и скрывался, и не скрывался. Он не чувствовал себя в чем-то виноватым.
Некоторые из его рядовых в самообороне были вынуждены в сорок первом вступить в истребительный батальон, об этом знал даже сам Майстер. Но за ними не числилось крови, и никто им эту вынужденную службу у красных в вину не ставил. И за Алфредом тоже не было крови: он участвовал в облавах — самое большее. Ему не приходилось стрелять нигде более, как на стрельбище. А что фельдфебель… Ему дали это знание при поступлении в самооборону. А дослужился он до него в республиканской армии. Потому себя виновным ни перед какой властью не чувствовал, но уж он-то знал, как пытали и убивали в сорок первом ни в чем не повинных.
