Радий Погодин - Лазоревый петух моего детства (сборник)

— Красота хороша с хлебом, хлеб — с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. — Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: «Да, да. Боже мой. Это ужас…» Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: — Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера…

Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.

— Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.

Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.

— Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.

Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.

— Маша, ты пирога попробуй.

— Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости. — Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: — Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.

Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей — дворничихой тетей Дашей.

— А ну-ка, скажи, что ты там думаешь? — требовала старуха Маша в окно.

— Он думает, когда же ты перестанешь кричать, — сказала ей дворничиха. — И все жильцы в доме об этом думают.

Маша обернулась.

— Брось. Бабушки не кричат — воспитывают, — проворчала она и снова высунулась в окно: — В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!

Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:

— Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет — легата, нюансы.

— Кто запрещал-то? — обернулась старуха Маша. — Я вас всех забивала в голосе. — Она запела на несусветный мотив: — «Наш паровоз летит вперед…» Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: «Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!» Пальцы мягче! — закричала она в окно.

Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:

— Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.

Маша отошла от окна.

— Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится. — Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. — Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?

— Не помню, — сказала бабушка. — Садись, Маша, пироги кушай.

Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.

— Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, — сказала она Ольге. — Мы старухи, мы и выпить можем.

Дворничиха подтолкнула Ольгу.

— А ну закрути. На поджилках умеешь?

Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.

Маша выпила и навалилась на бабушку.

— Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.

Бабушка печально потрясла головой.

— Не помню. Кушайте пироги.

— Дай-ка я покручу, — попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: — Вот бес — щекотно.

— Ты не от инфаркта умрешь — от хохота, — недовольно проворчала старуха Маша. — Возраста своего не уважаешь.

— Чего мне его уважать?

Ольга подставила дворничихе стул.

— Вот кто мой возраст пускай уважает — дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.

Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.

Старуха Маша поморщилась.

— Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная. — Маша опять повернулась к бабушке. — Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.

— Ольга, садись. Ешь пироги, — приказала бабушка.

Ольга потрясла головой.

— Не хочу. Я в Архангельске ела.

— Сейчас дети закормленные, — словно извиняясь за внучку, сказала бабушка. — Даже вкусненького не хотят.

— Закормленные. Особенно мой Аркадий, — кивнула старуха Маша. — Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, — рассердилась она. — Ну, Марфа… Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.

— Не помню Марфу! — Бабушка тоже начала сердиться. — А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.

— Не воображай. Ты всегда воображала — старые песни на новый лад перекраивала. — Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше. — Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка. — Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.

Ольга съежилась.

— Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.

Ольга еще больше съежилась.

Маша сорвалась с места, побежала к окну.

— Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! — закричала она.

Старуха Даша обняла Ольгу.

— Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.

— Неужели добротой можно оправдать глупость? — спросила Ольга.

Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.

— Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.

— Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.

— Нашел? — крикнула Маша в окно. — Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.

Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку:

— Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Такой цвет и в гробу вспомнить можно.

— Я твоему Аркашке за этот самый цвет уши нарвала, — сказала старая дворничиха.

— То-то он сегодня фальшивит. — Маша откусила пирога. — У тебя своих нет, потому и хохочешь.

— Ага. Я своих в войну похоронила.

— Легко тебе живется! — Старуха Маша сказала это по инерции, потом спохватилась и добавила: — Я бы на твоем месте икала от горя.

Дворничиха поперхнулась, пробормотала с натугой:

— Ну, беда.

Маша еще пирога откусила. Причмокнула.

— Вкусный пирог. Ты, Клаша, всегда была мастерица пироги печь… Марфину избу Аграфена-солдатка спалила из ревности. Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Марфа же тебе родственницей приходилась. Ну, ну… Вспомнила? Ры-жа-я. Ею ребятишек в деревне пугали.

— Не было у меня рыжих родственников, — сказала бабушка.

— Как же не было, когда я знаю, что были. Рыжая Марфа твоя родственница.

За окном заиграли вальс, медленный и торжественный. И все вокруг подтянулось: кресла у стен словно щелкнули каблуками, кот в подвале перестал мышь ловить, принялся вылизывать грязь с боков.

— Не этот! — вскочила старуха Маша. — Я тебе велела не этот играть. Другой! — Она хрипло и фальшиво запела: — Ум-па-па, ум-па. Ля-ля-ля-ля, тру-ля-ля… Понял?

За окном заиграли другой вальс.

— Когда хочешь, тогда можешь, — сказала старуха Маша.

Ольгина бабушка упрекнула ее:

— И вообще, Маша, нечуткая ты. При рыжем нельзя о рыжем разговаривать. Нетактично. Своего Аркашку на рояле учишь, а у самой тактичности нет. Даже когда в трамвае один рыжий сидит и вошел второй, он никогда с ним рядом не сядет.

— Это ихнее дело, — заявила Маша. — Господь с ними, я их не осуждаю. А Ольга — она же своя. Она на меня не обидится. Морковочка. — Старуха поцеловала Ольгу и объяснила: — Я твою бабку о Марфе спрашиваю, чтобы она биографию вспомнила. — Маша повернулась к бабушке. — От родственников отказывается. Какая безродная. Может быть, тебя в капусте нашли? Мне мораль читаешь, а сама от своих открещиваешься. Я вот от родственников не откажусь. Будь он хоть вором. Я его заклеймлю, в лицо ему плюну, а отказаться — не откажусь.