Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин
– А вы не думали, что это… кто-нибудь из… ваших односельчан?
– Нет, – ответила мама решительно. – Нет, это не они. В этом нет никакого смысла. Это глупо. А потом – они у нас заряжали телефоны, теперь мы все без связи…
– Давайте посмотрим оружие, – предложил лейтенант Бурцев. – Документы в порядке? Росгвардия давно навещала?
Мама и полицейский поднялись в дом, я сел на генератор. Вернулась Дрондина без собаки, огляделась с опаской.
– Чего ему надо? – спросила она.
– Опрашивает.
– Чего опрашивает?
– Ну, про стрельбу. Про вандализм. Вообще, как тут у нас все… Про бабку вашу спрашивал.
– То есть?
– Ходят слухи, что вы бабку свою в уксусе утопили.
Дрондина хихикнула.
– Пусть лучше Шныровых допросят, – сказала она. – Пусть погреб у них проверят, там полно всего. У нас в позапрошлом году бидон пропал…
Дрондина вдруг замолчала. То ли бидон вспомнила, то ли еще что.
– Ладно, я пойду, – сказала она.
И действительно быстро ушла.
Из окна послышались голоса. Интересно, чей сегодня день?
– А как вы предлагаете здесь жить?! – возмущенно говорила мама. – У нас ни телефона, ни электричества! Мужики уехали, а у нас дети, между прочим!
Полицейский отвечал неразборчиво.
Мимо нашей калитки прошагала Шнырова с клетчатой сумкой на плече. Собралась куда… Куда собралась? Давно я ее видел…
– Что значит, изымаете ружье?! Мой муж вам позвонит…
Я спрыгнул с генератора, догнал Шнырову.
Это вдруг оказалась не она, а мама ее, тетя Валя. Похожи со спины. Вроде, сдавать пошитое еще рано…
– До свиданья, Ваня, – сказала тетя Валя.
– До свиданья… – ответил я растерянно. – А вы куда?
Тетя Валя не ответила, пошагала дальше, рукой махнула. Я оглянулся. Настоящая, то есть младшая, наша Шнырова, приближалась по улице Волкова, держа в правой руке веревку с привязанной козой. За плечами рюкзак, футляр с гитарой на боку. Под мышкой длинный бумажный сверток. Живописно, нет, действительно, можно рисовать. Коза, рюкзак, сверток, похожий на батон, а если рисовать, лучше батон нарисовать. Коза, рюкзак, батон. Август.
Шнырова приблизилась, остановилась.
– Привет, Саша, – сказал я.
Шнырова улыбалась. Улыбалась. Это ведь Шнырова.
– Привет-привет, Васькин. Чего здесь пасешься? Я слышала, ночью стреляли. Дрондина и бронтозавр?
– Да нет, это к нам пробрались…
– Завалил кого?
– Нет, мы в воздух…
Шнырова. Была одета в красные резиновые сапоги и зеленую куртку. И шарфик серый, убогой вязки, сама вязала.
– Куда собралась? – спросил я.
– Васькин, тебе подарок, кстати, – не ответила Шнырова, протянула сверток. – Чуть не забыла.
Я взял. Тяжелый неожиданно.
– Спасибо, – сказал я. – Что это?
– Сувенир. Потом посмотришь, не сейчас.
Шнырова смотрела на тополя, или на качели.
– Ладно, – сказал я. – Так куда вы собрались?
Шнырова покачала головой.
– Ну ты, Графин, тормоз, – Шнырова постучала пальцем по лбу. – Я же тысячу раз говорила, что мы в Москву сваливаем. Забыл?
– Да нет. Просто… август еще… рано…
– Ты что, как раз? Пока регистрацию сделаем, пока в школу устроимся. Короче, время нечего терять.
– Так вы…
– И вам советую, – перебила Шнырова. – Валить. Пока не поздно. А вообще…
Она посмотрела мне в глаза.
– А вообще, хороший букет.
– В смысле?
– Спасибо за букет. Мне понравился.
Я промолчал. Медея легкомысленно вертела башкой. Шнырова улыбалась. Мимо прогребла бабушка Шныровой с большой сумкой-тележкой, бабушка из дурдома.
– Слушай, все хорошо будет, – зачем-то сказал я.
– Конечно, хорошо, – согласилась Шнырова. – А как по другому-то?
– Знаешь, а я ведь…
Замолчала. Давно не видел ее, с того самого раза. Мне показалась, что она еще сильнее похудела, одни глаза остались. И побледнела, наверное, из-за того, что гулять не выходила. Но, как ни странно, ей эта худоба и бледность шли.
– Знаю-знаю, – сказала Шнырова. – Все хорошо и лучше не бывает. Смотри!
Шнырова скинула рюкзак, достала из него прозрачную баночку, забитую желудями, потрясла.
– Желуди Пушкина, – сказала Шнырова. – Буду продавать по тысяче рублей. И в горшок парочку посажу.
– Ты же знаешь…
– Желуди Пушкина, колокол желаний, гигантские пиявки…
– Шурка! – позвала Шнырова-бабушка. – Хватит болтать, машина ждет!
– Да иду! – рявкнула Шнырова. – Иду…
Кажется, она хотела еще что-то мне сказать. Но сказал я.
– До свидания, Саша.
– Ага, пока. Передавай привет бегемотам.
Шнырова мелко помахала рукой, поспешила вниз, туда, где улица Волкова становилась тропой с горы. Дергая за веревку Медею.
– Придурок ты, Васькин! – не оборачиваясь, крикнула Шнырова. – Придурок!
Они уходили по улице Волкова, старая Шнырова, средняя и младшая. Похожие со спины. Длинные, увешанные сумками, нескладные, уходили вниз по склону, исчезали, и Саша тоже исчезла. Я думал, она обернется.
– Сама дура… – сказал я шепотом.
Из кустов выставился Бредик. Он посмотрел вслед, лаять не стал.
Возвращаться домой не хотелось. Да ничего не хотелось. Я повернул к тополям, обычно, возле тополей воздух легкий и лучше становится, но вспомнил, что с тополей отличный вид на Сунжу, а я не хотел смотреть в спины Шныровых. И остановился.
Бредик приковылял, сел у ног, стал выкусывать блоху из лапы.
Привет бегемотам.
Ей лет пять было, я помню, как ни странно. Шнырова засунула голову в кастрюлю с макаронами и застряла там ушами. Мой отец предлагал отвезти ее в город в пожарку, там распилить осторожненько, но папа Шныровой поступил проще – залил в кастрюлю подсолнечного масла, взялся за ручки, хорошенько потряс и дочку высвободил. Ну, тут ничего необычного, все в кастрюли головы засовывали, но Шнырова после того, как ее выручили из макарон, застревала в разных посудах еще шесть раз. И никогда не жаловалась.
А в девять лет Шнырова попробовала залезть на тополь, но упала и получила сотрясение мозга. Ее положили на неделю в больницу. Когда неделя закончилась, Шнырова странно поскользнулась на лестнице и снова ударилась головой. Ее оставили еще на неделю, на проверку, на всякий случай. А потом еще, ушиб копчика. Короче, Шнырова пристрастилась к лежанию в больнице, ей там было хорошо, кормили вкусно, медсестры ее жалели, на прогулки выпускали, кроме того, в самой больнице оказалось много для Шныровой интересного. Саша не скучала,
