Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка
— У тебя, сынок, ножичка не найдется? — обратился к парню сутулый плечистый старик в белой войлочной шляпе.
Он сидел в лодке с густо просмоленными бортами, уткнувшейся носом в глинистую отмель. На коленях у него была разостлана чистая холстина, на которой лежали краюха хлеба, вареные картофелины и крупные пожелтевшие огурцы.
Парень достал из кармана самодельный нож с некрашеной ручкой и протянул его старику.
— Издалека будете? — полюбопытствовал тот, отрезая от краюхи ломоть.
— Мы ветлужские, — неохотно ответил парень, полоща в воде снятое с головы полотенце.
— Не из близких мест, — старик прищурил светлые с хитринкой глаза, все еще смотревшие на мир с неустающим вниманием. — С плотом?
— С плотом.
— То-то. Я сразу угадал. Как на лодку посмотрел, так и подумал: плотовская лодка. А я вот с той стороны. Из Брусян. Может, слышал? Брусянский колхоз до войны на выставке в Москве золотую медаль получил. И в войну не из последних был. Война, милый, души человеческой коснулась. Иной до войны неприметным человеком был, а сейчас посмотришь — герой! Вот сын у меня — Золотая Звезда и Ленин на груди! А кто раньше мог подумать, что Яков Миронов героем народным окажется? — старик улыбнулся, и крепкие зубы его сверкнули удивительной белизной. — Благодарствую за ножичек. Может, откушаешь со мной?
— Не хочу, спасибо, — парень пристально посмотрел в нестарое лицо словоохотливого деда и тоже улыбнулся. — Рады, должно быть, за сына?
— А как же, милый? Чай, кровушка-то родная! — еще более оживленно заговорил старик — Целых четыре года не было никаких вестей от сына. Уж люди говорить стали: «Видно, Илья Романыч, пропал твой Яков. Царствие ему небесное». А я свое: «Нет, — говорю, — не может того быть, чтобы Яков мой без следа пропал. Он зазря смерти в руки не дастся». На меня, бывало, дивовались: что на работе, что на пиру — везде первым был, — а у Якова силушки вдвое. Пятипудовых пару мешков поднимает и не крякнет…
Старик взял огурец, вытер его о ладонь и принялся жевать, густо посыпая солью надкусанное место.
Снизу шел большой пассажирский пароход, сверкая на солнце зеркальными окнами салона, ослепительной белизной кают и бортов.
Парень козырьком приложил к глазам руку и посмотрел на пароход.
— «Академик Бах»… Осанка-то какая! Идет, как по воздуху плывет!
— В прошлом годе по осени капитан самолично мне благодарность вынес, — заметил старик, стряхивая с бороды хлебные крошки.
— Какой капитан?
— А вот с него, с «Баха». Я ведь бакенщик. Осенью как-то разыгралась на Волге буря — ветер, дождь. А дело к ночи, и случилось это в мою вахту. Волны так и хлещут. Хоть к берегу не подходи. Да наше дело строгое. Сажусь в лодку и еду бакены зажигать. Зажег три, проверил, крепко ли держатся, и к четвертому, последнему, поплыл. Бакен этот на самом опасливом месте стоял, у переката. Подплываю, а бакена нет. Одна вешка из воды торчит. Что ты будешь делать? За новым к берегу ехать далеко, да одному-то и не установить — темно уж стало. Пришлось якорь бросить да свой фонарь на лодке зажигать. Ну и похлестало же меня дождем, покачало на волнах! Хорошо, плащишко брезентовый захватил, а то бы совсем пропадать — осень, холод… Три каравана за ночь прошло да «Бах» этот самый.
Старик достал из корзинки жестяную кружку, зачерпнул воды из реки и принялся пить.
— Эх, и водица! Которые вон некипяченую не пьют, брезгуют, а я люблю. Она ведь наша, волжская, и вкус у нее особенный. Другой такой во всем свете, верно, нет.
К реке от берега спускался долговязый подросток с непокрытой головой. У лодки старика он остановился, снял с плеча и опустил на землю железный сундучок с помятым боком, окрашенный ядовитой зеленой краской.
Старик поспешно убрал с колен холстину с хлебом и направился в носовую часть лодки.
— Ты почему же без Андрюшки? — спросил он подростка. — Или потерял пострела?
— Да вон, за мной плетется, — ответил тот, медленно вытирая рукавом потный лоб.
С набережной неторопливо шел, спотыкаясь, нарядный мальчишка.
— Дедушка Илья! — закричал мальчишка, завидев старика, и ускорил шаг. — Знаешь, какая картина? «Смелые люди». Вот какая!
— Тише, непутевый! Смотри не упади! — пригрозил ему старик и обернулся к старшему внуку. — Показывать вечером будешь?
Кивнув головой, тот принялся за еду.
— Якова соколики растут, — сказал старик парню из соседней лодки. — Этому вот, Никите, на осеннюю казанскую семнадцать годов исполнится. Киномехаником в клубе работает. А младшему двенадцатый пошел с масленой недели. Никита осенью в речной техникум поступает. Волгарь!
Неожиданно на скуластом загорелом лице парня дрогнули у глаз морщинки, и оно расплылось в широкой, доверчивой улыбке.
— А мы на Волжскую ГЭС плот преогромный сплавляем, — сказал он. — У меня, дедушка, думка такая: попроситься на стройку работать. Только не знаю: возьмут ли?
Старик разгладил ладонью бороду.
— Думка, твоя, парень, сердечная. Я так рассуждаю: возьмут!
Андрюшка, сидевший рядом с дедом, дернул его за рукав.
— Дедушка, до дому пора! Глянь, солнышко на вечер пошло.
Старик засуетился и стал готовиться в путь. Старший внук, заглядевшийся на парня, неохотно снял сапоги и, засучив до колена брюки, спрыгнул в теплую воду, чтобы столкнуть с отмели лодку. Ему помогал дед, упираясь веслом в вязкий грунт.
Лодка соскользнула с глинистого дна на глубокое место и, подхваченная течением, поплыла от берега.
— Прощай, милый человек! — замахал старик шляпой, садясь на корму.
Парень в свою очередь помахал отплывающим рукой и тоже стал готовиться в дорогу, часто поглядывая в сторону набережной.
Скоро к его лодке подошел худощавый, веснушчатый сплавщик, держа под мышкой сверток газет.
— Ругаешь меня, Степа? — спросил он товарища. — Обошел все газетные киоски. В одном «Пионерская правда», в другом журнал «Ветеринария» за прошлый год… Пришлось зайти в горком. Наши проплыли?
— С полчаса как. Надо торопиться.
— Успеем.
Веснушчатый осмотрелся вокруг. На стрежне голубой спокойной реки искрились, пропадая и вновь набегая, узкие полоски ряби.
— Вроде ветер начинается. С парусом мы быстро плот нагоним, — добавил он, высвобождая из-под камня пеньковую веревку.
Лодка отплыла от берега. Ленивая волна зализала на отмели оставленный след, и на том месте, где она стояла, уже покачивалось радужное нефтяное пятно.
Поднимался попутный ветерок. Он рябил воду, в косых лучах заходящего солнца Волга казалась осыпанной рыбьей чешуей.
— Поднимай, Степа, парус, — сказал сидящий на веслах сплавщик, когда лодка выплыла на струю.
Сильными руками Степан потянул за бечевку, и полотно стремительно взмыло вверх. Ветер расправил белые крылья паруса, и лодка чайкой полетела навстречу голубому простору.
Дорога к морю
Еще стояла середина августа, но по всему чувствовалось, что приближается осень. И хотя днем в степи по-прежнему было жарко и горячий воздух как и в разгар лета, едва приметными дрожащими струйками поднимался над горизонтом, ночи делались все свежее и свежее. И вода в озерах, нахолодав за ночь, днем не прогревалась. Начали блекнуть цветы, а поля, насколько хватал глаз, выглядели оголенными, почти сплошь золотыми от густого щетинистого жнивья. Закраснела и рябина на лесных полосах.
Смеркалось, когда я покинул гостеприимный стан тракторной бригады, раскинувшейся километрах в десяти-двенадцати от Волги. По жнивью, сухому и колкому, я вышел на проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль ровной стены молодых дубков, словно выстроившихся в шеренгу солдат, и оглянулся.
Ни костра, ни бригадного стана уже не было видно. Они скрылись за пригорком с тремя березками, рельефно выделявшимися на темнеющем небе. Зато звуки баяна доносились по-прежнему отчетливо. Это в вагоне трактористов кто-то неторопливо играл трогательно-грустную мелодию, которая гармонировала с этим тихим и тоже немного грустным вечером.
Не спеша я зашагал дальше. Торопиться было некуда: до Волги, как сказали мне, здесь ходу не больше трех часов, а пароход приходил только утром.
Где-то вправо, за лесной полосой, пролегло шоссе, и оттуда все время доносилось приглушенное урчание грузовиков, а между листьями деревьев, казавшимися вырезанными из жести, мельтешил дымчатый свет. Но по этой полузаброшенной дороге, видимо, мало кто ходил и ездил, и мне ничто не мешало любоваться наступающей ночью.
Августовские ночи в степи особенно хороши.
Сумрак густел с каждой минутой, принося с собой не летнюю прохладу, и в то же время горизонт был чист, и все вокруг было видно: и шагавшие с пригорка на пригорок телеграфные столбы, и самоходный комбайн вдали, бросавший перед собой пучок молочно-белого света, и полосатые арбузные корки на обочине дороги.
