Кто ты на Кэтнет? - Наоми Критцер
Последний урок — мировая художественная культура. Я уже не удивилась, когда увидела Рейчел.
Учитель раздал нам бумагу и уголь и велел рисовать что хотим. Я хотела нарисовать плодоядную летучую мышь с острой мордочкой, сложившую крылья и висящую на дереве. Срисовывать было неоткуда, и мышь получилась похожей на банан с кошачьей головой на конце. Я поморщилась и посмотрела, что рисует Рейчел.
Она рисовала меня. Как я морщусь над листом бумаги.
— Эй, — сказала я.
Она подняла глаза. Она уже не улыбалась и чуть приподняла брови.
— Что?
Я не знала, что сказать. Меня почему-то напряг этот рисунок. У моей мамы было очень строгое правило — никаких фотографий, никогда. У меня была цифровая камера, которую я еле упросила ее купить, пообещав никогда ни за что не делать селфи. Если кто-то снимал меня, я должна была уходить, прикрывать лицо или отворачиваться, потому что мой дико страшный отец мог найти нас по фотографии онлайн.
Это был всего лишь рисунок, но ужасно похожий.
— Очень хорошо получилось, — сказала я наконец.
Медленно к ней вернулась улыбка, и вот она уже ухмылялась во все лицо.
— Спасибо, — ответила она. — Хочешь?
— А мы разве не должны их сдать?
— Да, может быть. Я нарисую и сдам что-нибудь еще.
Я положила лист в папку с табелями. Она начала новый рисунок. Я отложила уголь и смотрела, как она работает.
— Что ты рисуешь? — спросила она, не поднимая головы.
— Я пыталась нарисовать летучую мышь, но она не вышла.
Я наблюдала, как линии на листе собираются и превращаются в учителя — грубые штрихи становятся лицом, фигурой, осанкой.
— Потрясающе, — сказала я.
— Ты новенькая, да?
— Да. Меня зовут Стеф.
— Я Рейчел. Ты лучше что-нибудь дорисуй, чтобы сдать. Он не ставит плохих отметок, если хоть что-нибудь нарисуешь.
— Мне нужна фотография, чтобы срисовать с нее, — ответила я.
Она пустила телефон по столу. Я поглядывала на учителя, потому что видела, как в этой школе орут на детей, которые достают телефон, но ему, похоже, было все равно. Я отыскала картинку с плодоядной мышью. Вторая попытка оказалась немногим лучше, но в целом хотя бы было похоже. Мне нравилась моя камера, нравилось, что она схватывала каждую деталь. Глядя на картинку Рейчел и на детали, которые она добавила, — сутулые плечи учителя, его манера класть одну руку в карман, — я задумалась, что лучше получается на рисунке.
Собираясь, я вытащила рисунок Рейчел со мной. Уставилась на лист: лоб сморщен, плечи подняты. Всего несколькими легкими штрихами угля Рейчел передала напряжение и беспокойство. Это было пугающее чувство — смотреть на себя глазами Рейчел, а еще пугало, сколько она про меня поняла. Из-за этой картинки у меня даже вспотели ладони.
Я захотела, чтобы она нарисовала меня еще. Может быть, потом, когда я буду не такая измотанная.
Я аккуратно вложила рисунок в тетрадь. Тут он будет в сохранности.
* * *
Когда я вернулась, мама не работала. Она завернулась в плед в гостиной и смотрела в окно.
— Привет, мам, — сказала я.
Она подняла на меня глаза не улыбаясь.
— Как прошел день?
— Школа тут ужасная.
На самом деле я хотела, чтобы она снова снялась с места, чтобы мы переехали до того, как мне тут что-нибудь понравится. Потому что в другом городе наверняка будет школа лучше, или хотя бы испанский, или матан с живым учителем. Но мама ничего не ответила, только снова повернулась к окну. Я зажгла плиту и поставила кастрюлю воды.
— Я сделаю себе какао, хорошо? Хочешь?
Она помотала головой.
Ненавижу, когда она такая. Во-первых, очень тяжело, когда что-то явно не так, а она не говорит что. Может быть, все та же старая история, а именно мой отец. Но она никогда не говорит. Несколько раз я так раздражалась, что орала на нее, но она не орала в ответ, только еще глубже уходила в себя, а это даже хуже, чем раздражение.
По крайней мере, судя по еде в холодильнике, она ходила в магазин после того, как отвезла меня в школу. К 5:30 она так и не шелохнулась. Я достала яйца, пакет тертого чеддера и зеленый сладкий перец и сделала нам омлет. Я предпочитаю омлет с тушеным луком, но резать лук ненавижу. Обойдусь.
Она немного встрепенулась, когда я поставила еду на стол. Подошла, чтобы поесть.
— Как работа? — спросила я. Это была довольно безопасная тема.
— От Ксочи пока ни слова, — ответила она и замолкла.
Раз она все равно была в плохом настроении, я не нашла причин не спросить:
— Я думала о том, что ты сказала официантке про звоночек. Отец правда хотел стать мировым диктатором?
Она подняла глаза, дожевала, проглотила.
— Да.
— Правда? Серьезно?
— Он хотел власти. Надо всем, начиная с нас. Сначала я думала, что это шутка. Он мог сказать что-нибудь вроде «Ты же знаешь, я был бы гораздо лучше всех, кто сейчас у власти» или «Знаешь, я спасу мир, но сначала он должен стать моим» и смеялся. Я думала, он шутит, но оказалось, все было всерьез.
— Как ты поняла, что это не шутка?
Наступила долгая пауза: мама жевала, потом отпила глоток воды, съела еще кусочек омлета, а я все ждала, когда она ответит. Я не сразу поняла, что она не собирается отвечать. Когда мы доели, я вымыла посуду, а она еще некоторое время сидела, уставившись в стену.
Когда я была младше, мама рассказывала мне кучу историй, почему мы столько переезжаем. Сначала она притворялась, будто это весело. Какое-то время утверждала, что начать все заново — хороший выход, если у тебя проблемы, и мы переезжали каждый раз, когда я во что-нибудь влипала. Когда ты маленькая, бывает трудно разобраться, насколько что-то ненормально.
В какой-то момент в средней школе я осознала, что тут что-то совсем не правильно. Летом перед старшей школой мама провела со мной беседу и
