Полиен Яковлев - Первый ученик
— Что такой бледный?
И вдруг она испуганно вскрикнула:
— Что с тобой? У тебя слезы?
— Ал… Ал… феров, — еле выговорил Володька и, склонившись к столу, заплакал…
Коля подрастает
В прихожей раздался звонок. Поправляя на ходу фартук, Варя побежала открывать дверь.
Минуту спустя в гостиную вошел Швабра. Он весь сиял. На нем был новый форменный сюртук с золотыми пуговицами, а из рукавов выглядывали белоснежные, накрахмаленные манжеты.
— Господа дома? — спросил он Варю.
— Дома, дома, милости просим.
— А, дорогой Афиноген Егорович, — раздалось из соседней комнаты, и в гостиную вошла Колина мама. Протягивая руку Швабре, она улыбнулась и сказала: — Давненько вас не видать.
— Помилуйте, — ответил Швабра, — уж я ли не частый гость? Супруг ваш?
— Дома. Хоть бы вы, Афиноген Егорович, на него повлияли. Зарылся в своих бумагах, и не подступись к нему. И вечерами, и ночами сидит, сидит, сидит. И все, знаете, над чем? Над этими разными, ну, как бы вам сказать, делами. На днях опять будет суд и опять ему выступать с обвинительной речью.
— Это суд над этими-с, над политическими-с? — спросил Швабра.
— Да, да. Я прямо не понимаю, откуда их столько берегся, этих политических.
— Хе-хе! — весело засмеялся Швабра. — Так уж устроено-с. Чем одни довольны, тем другие недовольны-с. Фантазеров много на свете. Воображают, что могут переделать мир. Да-с. Но все это пустяки. Лето, лето на носу, наступили каникулы.
— Да, — сказала мама, — как время быстро бежит. Коля уже в шестой класс перешел.
— А главное, — заметил Швабра, — по-прежнему первый ученик-с.
Мама просияла.
— Да, первый, — сказала она, но вдруг добавила: — Сколько это нам стоит, Афиноген Егорович!
— Гм… Да…
Швабра понял, на что намекает Колина мама. Ведь и ему каждый год делали подарки. Правда, обставлялось это всегда очень тактично, деликатно, но тем не менее…
Он сказал:
— Все это ничего в сравнении с прекрасным будущим вашего единственного сына. Еще три года — и он студент-с.
— А вы почему не присядете? — спросила Колина мама.
— Мерси. Спешу-с. Сегодня ведь…
— Ах, да, да, — вспомнила она, — сегодня вечер для выпускных в гимназии.
— Вот именно-с… Но не мог, проходя мимо вашего дома, не засвидетельствовать вам моего глубочайшего…
— Оставьте, пожалуйста, — перебила Колина мама, — вы так любите говорить комплименты, — и, постучав в дверь кабинета, она сказала: — Алексис, у нас Афиноген Егорович.
Раскрылась дверь, и вошел папа.
— Плохо, плохо, — погрозил он пальцем, — плохо вы воспитываете молодежь. — И, любезно поздоровавшись со Шваброй, продолжал:
— У меня есть сведения, что во всех уличных безобразиях участвовали некоторые учащиеся старших классов и в том числе…
Он сделал паузу.
— И в том числе, — сказал он, угощая Швабру сигарой, — ваши гим-на-зис-ты…
И опять погрозил пальцем.
— Ничего-с, — сказал Швабра, — сегодня многие уже стали не гимназистами, а студентами. Что прошло для них благополучно в гимназии, то не пройдет благополучно в университете. Там неблагонадежные элементы выдают себя довольно быстро. Сегодня мы провожаем окончивших, сегодня наше последнее напутственное слово воспитанникам-с. Да-с… Помню и я тот день, когда кончил гимназию… Однако разрешите откланяться. Спешу-с.
Швабра только хотел уйти, как вошел Коля. Он поздоровался и сказал:
— Афиноген Егорович, в этом году мы с мамой едем в Крым.
— Прекрасно-с, — улыбнулся Швабра, — завидую-с. А я никуда-с, хотя что ж… Мною уже не овладевает беспокойство и охота к перемене мест, как это прекрасно сказано у Пушкина. Хе-хе…
Бросив еще две-три незначительные фразы, Швабра раскланялся и исчез.
— Знаешь, мама, — сказал Амосов, — все-таки Афиноген Егорович, по-моему, не очень умный.
— Ты только заметил? — засмеялась мама. — Но это тебя не касается. Умный не умный, а кончай гимназию.
— Опротивело мне учиться…
— Да, — вздохнула мама, — еще три года тебе тянуть, бедняжке. Ну, Колечка, расскажи мне, что у тебя нового?
— Ничего, — капризно ответил Коля. — Скучно. Моя мечта поступить в военное училище. Мама, ты как думаешь, мне офицерская форма будет к лицу?
— О, ты будешь очень интересным. Ты будешь душка. В тебя будут влюбляться все барышни.
— Только я, мама, обязательно в кавалерию. Терпеть не могу ходить пешком. Бух тоже думает пойти в военное. Да, мама, чуть было не забыл. Дай мне, пожалуйста, рублей десять.
— Зачем?
— Терпеть не могу, когда в кармане пусто.
— Но я же тебе недавно давала.
— Я уже потратил.
— Ах ты мой транжирка, — ласково обняла Колю мама и радостно подумала: «Весь в меня!»
Она дала ему пятнадцать рублей и сказала:
— На, купи себе что хочешь.
Коля отправился по магазинам. Купил себе пирожных, коробку папирос (папиросы он дома никому не показывал и курил их втихомолку) и, зайдя в офицерский магазин, купил себе пару блестящих золотых погон. Дома примеривал погоны перед высоким трюмо и, выпячивая грудь, самодовольно улыбался.
Потом сел и задумался.
— Скорее бы, скорее вырасти и стать настоящим офицером…
Прощай, лопоухий!
После маёвки, с которой так жестоко расправилась царская полиция, прошло уже много времени. Мухомор с матерью уехали в другой город. Лихов поправился. Теперь он еще больше сблизился с рабочими. Окончился учебный год. Корягин с Медведевым кое-как переползли в следующий класс.
Минаев и Долгополов окончили гимназию и готовились к поездке в университет.
Лебедев все чаще и чаще задумывался о Лихове, об Ане. Как-то он забежал к Самохе.
— Ну что, аптекарь? — спросил он. — Как дела?
У Самохина было такое выражение лица, что можно было подумать, будто счастливей его нет на свете. Он сказал:
— Уезжаю!
— Куда? — удивился Лебедев.
— Тсс… Это секрет. Это большой секрет. И дома об этом никто не знает. Еду к Володьке Токареву. Недавно получил от него письмо. Он на заводе и меня устроил. Клянется, что место обеспечено.
— А почему же ты это от родных скрываешь? — спросил Лебедев. — Они что, против?
— Куда там! Отец и слушать не хочет. А мне что за интерес ступки мыть? А на заводе я научусь, слесарем буду или токарем. Да там, главное, интересно. Володька пишет: «Приезжай, тут, брат, у нас…» Он не договаривает, а я догадываюсь.
— Что же ты догадываешься? — спросил Лебедев.
— Как что? Что вы Володьку не знаете? Наверное, у него опять всякие приключения. А здесь, в аптеке, я уже одурел.
Но дальнейшему их разговору помешал вошедший Карл Францевич. Лебедев тепло пожал Самохину руку и, распрощавшись, ушел.
Дня через два Самоха, уходя из дому в аптеку, сказал матери:
— Сегодня я ночевать не приду. Карл Францевич велел дежурить ночью. Дай мне хлеба и чего-нибудь еще, а то захочется поужинать, а у Карла не очень-то разживешься на этот счет. И белье, мама, дай мне чистое.
— Зачем же тебе бельё? — удивилась мать. — Дома и переменишь.
— Нет-нет, я там переменю, а грязное принесу домой.
Собрав узелочек, в котором, помимо белья, было и еще кое-что, чего, впрочем, ни отец, ни мать не видели, Самоха зашел в комнату к сестрам.
Старшая, Оля, спросила:
— Что ты ищешь, Ваня?
— Так, ничего, — ответил он и погладил младшую, Верочку, по голове.
— Оля, — наконец, сказал Самоха, — как ты думаешь, токарем стоит быть?
— Почему же, — ответила сестра, — всякое знание и всякое умение полезны. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Да так, — уклончиво ответил Самоха. — А что лучше — быть токарем или слесарем?
— Не знаю.
— А аптекарем или слесарем?
— Конечно, аптекарем.
«Ничего она не понимает», — решил Самоха, но ему не хотелось уходить от сестер, и он стал рассматривать лежавший на столе альбомчик с фотографическими карточками.
— Опоздаешь в аптеку, — напомнила Оля.
Самоха вдруг встрепенулся.
«А чего я волнуюсь? — подумал он. — Ну и опоздаю, большое дело! Что мне теперь Карл Францевич?»
Вдруг вспомнил, что отец вот-вот уйдет на службу, и пошел к нему в столовую.
— Папа, ты уже уходишь?
— Да-да. А ты чего так копаешься?
— Я сейчас. Я вслед за тобой…
Самоха проводил отца до дверей и сказал как-то особенно нежно:
— До свидания, милый папа!
Отец даже оглянулся. А когда шел на службу, думал: «Что это с Иваном стало? Такой тихий и деликатный… И грустный какой-то… Наверно, не сладко ему в аптеке».
И опустил голову.
А Самоха снова зашел к матери.
— Мама, что это у тебя на щеке? — спросил он и, подойдя близко-близко, вдруг обнял и поцеловал ее.
— Убирайся, — сказала та ласково. — Вечно ты балуешься.
