Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников
Дедушка вернулся домой по санному первопутку на подводе. Промерз, но был куда бодрее, чем летом. Родная сторона, русская печь подняли его в ту пору, и он опять поступил на работу. Только не на стройку. На этот раз был он переплетчиком в библиотеке. Лечение книг ему нравилось. Ведь не было для него ничего святее их. У кочегара он выпрашивал тома, осужденные на сожжение. Он страдал оттого, что уничтожают пришедшие в негодность книги. Ведь среди растрепанных бумажных груд были, на его взгляд, редчайшие произведения.
Русские классики, великие гуманисты, в кровь и мозг его влили любовь к людям, в его измученном сердце благодаря им жил ласковый мир. И разве мог он предать их, их детища, пусть уже истрепанные читателями! Дедушка приносил домой обреченные сочинения Щедрина и Короленко, Григоровича и Помяловского, переплетал и радовался, что они снова стали живы. Особенно он был доволен, когда библиотека опять принимала восстановленные книги. Видя их на полке, наверное, испытывал дедушка такую же гордость, какую испытывает врач, встретивший совершенно здоровым вылеченного им больного.
До разъезда я добрался к вечеру. Дежурный железнодорожник сказал мне, что поезда, на каком бы я мог добраться до города, сегодня не будет. Надо сидеть до утра. Я послонялся в тесном и скучном вокзале, посмотрел на проходящие эшелоны и вдруг вспомнил, что здесь живет Пашка, который давал нам тележку для перевозки вещей. Мы ведь с Андрюхой ярушник ему обещали, а у меня было полтора ярушника да мука. Могу я его ярушником угостить. Ведь он хоть и сердитый на вид, а человек ничего.
Около дома какой-то парень в матерчатой ушанке приспособился и ширкает в одиночку березовый кряж.
— Пашка! — узнал я.
— А, это ты. Зажали небось ярушник, — ворчливо сказал он, не выразив никакой радости от встречи со мной. — А где тот, второй-то? Старика небось ухайдакали?
— Да не старик это, а мой дедушка. А Андрюха давно в армии. Ярушник я тебе дам. Не цельный, конечно, но дам, — пообещал я Пашке.
— А я вот хочу сделать автомобиль. Колеса отпиливаю. Тятьке моему ногу отшибло, дак я ему сделаю такой автомобиль, руками крутить. Ну-ка, берись за пилу.
Я взялся. И мы отпилили для «автомобиля» четыре кругляша.
— Домой, да?
— Домой.
— Я тоже в город поеду.
Оказывается, отец его лежал в нашем госпитале, и Пашка ездил к нему. Пашка сказал, что пассажирский поезд ждать — пустое дело. Надо на товарняке. Только если поймают, целое разбирательство будет. Могут штрафануть, а могут и… Время военное. Но мальчишек… Что с мальчишек возьмешь? Надо удирать, и все.
Просто мне повезло, что я додумался зайти к Пашке. Он-то все тут знал. Мы с ним умяли ярушник с репой, напились воды прямо из колодезной бадьи, поболтали об Андрюхе, сыграли в шашки и пошли на вокзал. Сидеть долго не пришлось, вышел из своего помещения железнодорожник с фонарем, и Пашка толкнул меня в бок:
— Товарняк встречает.
По науке, которую изложил он мне, никакого труда не составляло прыгнуть на ходу в товарный вагон. Надо просто смотреть, чтоб была низко подножка и не торчал на площадке охранник, а то сразу напорешься на тюрьму. И, конечно, на одну подножку нам не попасть. Тут уж как придется. Каждый ищи свою.
Когда товарняк, слегка сбавив ход у разъезда, пошел мимо нас, Пашка вцепился в поручень и — раз-раз! — обезьяной забрался в уплывающий вагон. За ним прошел еще один, третий, десятый, но все не было низких подножек или скоб. А вон уже скоро и последний вагон. Не уехать! Я вцепился за первую попавшуюся железную лесенку, побежал, подтянулся и повис. Как, оказывается, тяжело подтягиваться с котомкой! Просто невыносимо, никак не доберешься коленкой до скобы. А руки слабеют. Вот-вот разожмутся пальцы. Вот-вот отпущусь. Отпущусь… и вниз, на мелькающие перед глазами шпалы, и тогда все. Я шаркаю ногами по стенке вагона. Хоть бы какой-нибудь болт, выступ. Но их нет. И мешок не сбросишь. Погубит меня котомка. Вот все-таки за что-то я зацепился ногой, совсем крохотное. Она все равно соскользнет. Пусть отдохнут руки. Теперь перебраться правушкой за следующую скобу. Еще. И вот уже есть опора для ноги.
Весь в холодном поту, с облегчением перевалился я за борт вагона и улегся на доски, которыми чуть ли не доверху был он загружен. Хорошо, что я в деревне стал сильным. А то из-за одного мгновения можно было пропасть. Не хватило бы сил, и я бы погиб, и мука пропала, и Галинкин туесок-бурачок с медом.
Я видел, как Пашка, спрыгнувший с товарняка около вокзала, махал мне с насыпи руками. А я ждал, когда остановится состав. Он же укатил к товарной станции. Была уже ночь.
Со всеми предосторожностями я выбрался из вагона, спустился на землю и, ныряя под вагонами, двинулся к переезду. Домой я добрался уже поздным-поздно.
Мама была на фабрике. Бабушка сказала, что я вырос, поправился и вообще стал как взрослый. Подперев щеку, она смотрела, как я уплетаю картошку. Потом приподняла мешок. Больше пуда.
— Там мука, масло, мед, — с гордостью сказал я. — Это я заработал. Я сам.
А когда утром пришла мама, я ей сказал так, как бы сказал папа:
— Ты, я вижу, вовсе тут у меня замухрышкой стала. Вот мука, мед, масло. Питайся как следует.
— Кормилец ты мой! — засмеялась мама. — Возьми-ко там в сундуке: я тебе шоколаднику припасла. На сахарную карточку дали.
— Выдумала, шоколаднику! — проворчал я.
Но мне страшно захотелось посмотреть, как выглядит эта шоколадинка. Я ведь давно не видал конфет.
12
В заключение надо, наверное, рассказать о том, что мастер Горшков выполнил обещание, которое дал Андрюхе: приняли меня на завод.
Теперь и я работал там, ходил в замасленной спецовке. Гордился этим. Встречая бывшего одноклассника, я начинал по пальцам перечислять, как мне хорошо. Рабочая карточка — раз, зарплата — два, профессия — три. А учиться — я в вечерней школе учусь. Эх, знал бы он, как трудно мне ни свет ни заря по гудку вставать с постели, как изо всех сил я стараюсь не клевать носом на последних уроках в вечерней
