Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

«Что тебе снилось накануне Ивана

Купала? Мне — революция!»

Вера ждала его. Какой день рождения мог быть без Юлия Вениаминовича? Фортунатов появился, когда оживившиеся гости садились за стол. Скупо кивнув всем, он взял руку Любови Семеновны и поднес к своим надушенным смоляным усам. Мать, зардевшись, помахала салфеткой на разгоряченное лицо.

— Саша, прибор побыстрее сюда.

Кухарка метнулась в кухню. Но Юлий Вениаминович, прежде чем сесть за стол, подошел к Вере. Она вскочила, не зная, что ей говорить. Вскинула на него сияющие радостью глаза.

Фортунатов восхищенным взглядом окинул ее легкую фигурку и, склонив голову, подал букет алых роз. Алые розы! Только она да подруга Лена Круглова знали, почему он принес эти цветы, а не белоснежные пионы. Вера благодарно прижала букет к груди. «Это самый дорогой для меня подарок, самый дорогой».

До прихода Юлия Вениаминовича в гостиной журчал согласный разговор. Говорили и о редкостно теплом лете, и об удачливом тележном мастере, получившем на днях за дрожки именные часы от самого государя императора, и о многом другом. Теперь слышались пристойный звон ножей и вилок и фырканье любителя поесть, тучного земского служащего, которого мать приглашала в память о его дружбе с отцом.

Молчание затягивалось. Лобастый, большелицый, с бородкой эспаньолкой, товарищ прокурора Федоров поднял палец.

— Господа, кто слышал Комарову?

Фортунатов повернулся к Федорову, с удовольствием проговорил:

— Чудесный, светлый голос!

Земский служащий, навалившись на стол ватной грудью, сердито засопел, готовясь что-то сказать. Вера была уверена: он произнесет что-нибудь необыкновенно злое и глупое. Ей было неловко перед Юлием Вениаминовичем. «Зачем только мама приглашает такого?»

Комкая в кулаке салфетку, земец каким-то заржавленным голосом выкрикнул в лицо Федорову:

— Музыка, певцы, это, конечно, культура! А вот скажите, господа, почему мужик наш вятский ничего, кроме печки, знать не желает? Какая сила надобна, чтобы стащить его оттуда? А?

Фортунатов поднял красивую голову, обвел гостей горячим взглядом. Вера замерла. Теперь земец будет разбит и замолчит до конца вечера.

Юлий Вениаминович поправил волнистую прядь волос.

— Многое нужно нашему крестьянину. Нужны просвещение, наша помощь, интеллигенции. Без работы на благо народа и более решительных мер ничего не выйдет.

Вера знала, о каких решительных мерах говорит он. Это революционные преобразования. Она теребила скатерть, волнуясь... Служащий вскинул вверх растопыренную руку.

— Па-азвольте, па-азвольте, какая мера нужна против мужицкой лени? По-моему, все будут бесполезны...

Любовь Семеновна прижала к груди руки.

— Кушайте, кушайте, господа, разговорами сыт не будешь.

Фортунатов понимающе улыбнулся, приложил к губам указательный палец: «Молчу, молчу, Любовь Семеновна!»

А Вере хотелось, чтобы Юлий Вениаминович ответил земцу, сказал о том, как неверно говорит он, как глупы и самоуверенны его рассуждения.

Встретив ее ждущий взгляд, Фортунатов поднял ломкую бровь. «Ничего не поделаешь. Верочка, приходится иногда молчать». Вера была недовольна. «Должен был он сказать, должен был...»

Окончательно погасили спор шипящие звуки граммофона. Гости разбрелись по комнатам. Земец опустился на сипло вздохнувший диван, Юлий Вениаминович, уминая пальцем табак в трубке, вышел на балкон.

Сейчас центром внимания должна была стать Вера. Она знала, что мать подойдет к ней и скажет громко, чтобы слышали все:

— Тебе не кажется, Верочка, что наши гости заскучали? Может быть, сыграешь что-нибудь?

Так было и на этот раз. Она вяло улыбнулась, взяла ноты и открыла крышку рояля.

Все с вежливыми, неподвижными улыбками слушали ее игру.

Не оборачиваясь, Вера могла сказать, кто где сидит и даже о чем думает. Мать, конечно, стоит у двери и, волнуясь за нее, теребит перламутровую пуговицу на кофточке. Она тихонько рассказывает Федорову какую-нибудь трогательную историю о ней, Вере. Федоров пощипывает рыжеватую бородку, мелко кивает головой: «Очень, очень интересно!» Лена Круглова украдкой поправляет на груди великоватое платье и всерьез переживает из-за того, что у нее щеки горят здоровым и, как она называет, провинциальным румянцем! Забавная, милая Лена!.. Земец, сцепив сдобные руки на животе, тупо смотрит в пол, думает о тележном мастере, получившем от царя часы. О чем же ему больше думать?

В черном прямоугольнике входа на балкон видно, как Юлий Вениаминович, держа на отлете трубку, смотрит в сад. Вот о чем думает он? Это для нее загадка, и это ее занимает больше всего.

Постепенно музыка увлекла ее. Она забыла о гостях, о Лене. Пожалуй, только одному — Юлию Вениаминовичу играла она...

Окончив игру, Вера берет за руку Лену, Они выходят на балкон. Из темного сада доносится резкий запах аниса, чуть слышен пряный аромат жасмина. Фортунатов поправляет бедой, в темноте кажущейся хрупкой рукой пышные, слегка вьющиеся волосы.

— Играли вы сегодня с большим настроением, — прочувствованно говорит он. Лена мстительно сжимала ей локоть: «Я то же самое тебе говорила, а ты не верила. Вот ты всегда так».

Вера ждет, что он скажет еще. Ведь она с Леной через неделю уедет в Петербург...

Юлий Вениаминович словно угадывает ее мысли, понимает ее настроение.

— Вы даже не представляете себе, — произносит он, взмахивая рукой, — какое самоотвержение вносят женщины-врачи, женщины-агрономы в нашу пока что жалкую земскую жизнь! Они так горячо и преданно работают, что я готов преклоняться перед ними. Я уверен, что вы тоже станете такими.

Лена еще сильнее сжимает ей локоть. «Это о нас с тобой, мы будем такими!»

«Да, будем!» — думает Вера. Она уже слышит сбивчивый звон колокольчика. Она трясется в скрипучей плетенке, по избитой дороге едет в черную деревеньку к больному.

Вере хочется в порыве благодарности сказать Фортунатову, этому замечательному человеку, как много он сделал для нее. Без него она бы не стала такой, какая есть.

Ей вспоминается, как еще в гимназии, прочитав книгу о декабристах, взятую у Фортунатова, она заявила на уроке о том, что декабристов повесил царь. «Один из пятерых — Бестужев, оборвавшись, сказал, что в России даже вздернуть не умеют. Ему снова накинули на шею петлю, хотя должны были по закону даровать жизнь».

Гимназистки смотрели на нее округлившимися испуганными глазами. Учительница, сняв с побелевшего носа очки, облизала пересохшие губы: такое непочтение, такая дерзость!.. Вечером она появилась у Любови Семеновны. Мать после ухода учительницы тихо заплакала и несчастным голосом проговорила, что Верочка не жалеет ее и не любит и что такие разговоры доведут Веру до каторги.

И только врач-психиатр Юлий Вениаминович Фортунатов, узнав об этом, поощряюще улыбнулся:

— Поздравляю вас, Верочка! Ведь это бунтарство!

Она вспыхнула от его слов: «Неужели я бунтарка? Нет, он шутит». И все равно было приятно...

На другой день он дал ей книги, которые Вера не видела у него на полках. Читала ночи напролет. Дни были сонные, длинные, а ночи коротки и бодры... Она становилась то непреклонной и нежной Софьей Перовской, то полным порыва Кибальчичем, то Андреем Кожуховым.

Вера подняла на Фортунатова блестящие глаза.

— Спасибо вам за все, за все!

Юлий Вениаминович глубоко затянулся, выдохнул дым.

— Что вы, Верочка, не стоит. Я бываю очень счастлив, когда отдаю людям то, чем владею сам. Я — альтруист по своей натуре.

Да, так, только так он и мог сказать...

Страшное, неуместное слово «война», прозвучавшее перед самым отъездом, сначала напугало Веру. До учебы ли теперь? Но война почти не изменила привычный круговорот жизни. «Поеду, конечно, поеду», — решила Вера. Любовь Семеновна, растерянно похрустывая пальцами, уговаривала ее подождать с отъездом. Война, мало ли что...

И вот Петроград, еще не привыкший к своему новому, опростившемуся имени.

Звенели колеса, наполняя трамвай подземным глухим гудом. Вера и Лена, ошеломленные столичной сутолокой и шумом, тряслись на тесной площадке. У Лены глаза были круглые, из-под мятой панамы выбилась прядь волос, мешала смотреть. Но Лена не замечала этого. Наверное, и Вера выглядела так. Из вятской тишины — и сразу в такой круговорот...

Вера не могла понять, что, кроме удивления, вызывает этот нарядный, шумный Петроград. Восхищение? Радость? Нет, нервы притупились. Лязг трамваев, крики, мельканье дворцов, мостов, садов, таких знакомых по открыткам, но выглядевших совсем иначе, чем представляла она, подавляли ее.