Владимир Киселев - Любовь и картошка
Рассказал он и о венгерских селекционерах-картофелеводах, которым в результате двадцатилетнего труда удалось вывести совершенно новый сорт картофеля. Он уже выращивается на берегах озера Балатон, там, где в дни Отечественной войны проходили самые кровопролитные бои. В клубнях этого сорта значительно понижен процент крахмала и повышено содержание белка. По питательности венгерская картошка приблизилась к куриному мясу, а по вкусу напоминает цветную капусту. Эту картошку, тертую или ломтиками, прямо в сыром виде кладут в салаты. Говорят, вкусно.
Однажды после факультатива Павла Михайловича Сережа попробовал приготовить салат из колхозного картофеля сорта «партизанка». Вкус был немного непривычный, но Сережа решил, что это вполне съедобно. Если покруче посолить.
Председатель колхоза собирался пригласить в школу на факультатив по картофелеводству самого академика Букасова. Он говорил, что в нашей стране никто не знает о картофеле больше, чем Сергей Михайлович Букасов, и что никто не умеет так интересно об этом рассказывать, как он.
Постепенно между учителями школы имени Гены Воронова возникло негласное соревнование по проведению факультативов.
Клавдия Захаровна была вне конкурса. К ней на факультатив и взрослые приходили. Учитель химии Николай Николаевич на занятиях предметного кружка стал показывать химические фокусы, пускать фейерверки. И гардеробщица Олимпиада Андрониковна уверяла, что в школе пахнет совсем как в аду — серой.
А учительница русского языка и литературы Елена Петровна свой очередной факультатив назвала «Как возникают мифы».
Сережа пропустил занятия у Николая Николаевича, хоть говорили, что там будут пускать «фараоновых змей». Будто бы он поджигал какой-то химический состав, и из тарелки по столу ползли огненные змеи. Уже давно Сереже хотелось понять, как, а главное, почему эти мифы возникают.
В кабинет русского языка и литературы вплыла Елена Петровна — огромная, толстая, медлительная женщина, с лицом, на котором морщин было немного, всего пять: две от носа к губам, одна на подбородке и две между бровями. Но морщины эти очень бросались в глаза потому, что были резкими и глубокими, как шрамы. В очках с тяжелой, толстой оправой. С размеренной речью, в которой не было главных и второстепенных слов — все звучали совершенно одинаково, так, словно она постоянно проводит диктовку. Вася Гавриленко уверял, что он проверял по часам и установил: Елена Петровна всегда произносит ровно двадцать четыре слова в минуту.
Все встали. Елена Петровна внимательно посмотрела на всех вместе и на каждого в отдельности, недоверчиво потянула носом, сняла очки, словно они ей мешали разобраться в чем-то важном, прикрыла глаза, снова медленно, прерывисто втянула воздух через нос, надела очки и спросила:
— Что у вас тут случилось?
Все молчали. Но на воре шапка горит.
— Это я нечаянно...— поднялся Вася Гавриленко.
— Что нечаянно?
— Ну...— виновато потупился Вася.— С ног ее сбил.
— У тебя все нечаянно,— размеренно обозначила Елена Петровна так, словно она в самом деле знала, кого Вася сбил с ног.
Хотя на этот раз он и действительно нечаянно. Сережа видел. По школьному коридору мчалась младшая сестра Олега Люда. Васе вздумалось ее остановить. Он схватил ее за руку, а она дернулась, не удержала равновесия, упала, стукнулась коленкой и заревела.
Чтоб утешить девочку, Сережа подмигнул Васе и широко размахнулся. Недавно в сельском Дворце культуры выступал областной театр. И школьники научились давать пощечины по-театральному. Один сильно размахивался и делал вид, что бьет другого по щеке, а этот другой, отвернувшись, сильно хлопал в ладоши. После соответствующей тренировки это выглядело довольно эффектно. Но, очевидно, Люде уже был известен этот номер, потому что она заревела еще сильнее.
— Но я сейчас не об этом,— продолжала Елена Петровна.— Почему в кабинете пахнет валерьянкой?
Сережа втянул голову в плечи. Валерьянкой пахло от него. Но почему Елене Петровне так мешал этот запах? Он мог бы, конечно, промолчать, но решил, что если Елена Петровна смогла услышать валерьянку в кабинете, может быть, она сумеет найти и от кого ею пахнет.
— Это у меня мастырка,— сказал Сережа.
— Что это значит — мастырка?
— Насадка такая. На крючок. Для рыбы.
— Зачем же ты поливаешь эту насадку валерьяновыми каплями?.. Я ведь подумала, что в классе кто-то пил капли. Что с кем-то нервный припадок. И разве рыбы слышат запахи?..
— Еще как слышат,— сказал Сережа.
Отвечая, он по-прежнему держал руку в правом кармане и машинально разминал там в тряпочке свою мастырку с валерьянкой. Он приготовил ее, как только вернулся домой из школы, перед факультативом. Сварил немного гороха, добавил манной крупы и муки, скатал шар, напитал его подсолнечным маслом и валерьяновыми каплями, завернул в тряпочку и стал разминать. Чем лучше разомнешь, тем крепче держится мастырка на крючке. Рыболовы села Бульбы считали, что в конце лета нет лучшей насадки на леща, на подуста, на красноперку, да и короп, если повезет, может соблазниться мастыркой.
Археолог Платон Иннокентьевич собирался уезжать. В Москву. И Сережа на прощанье пообещал повезти его на вечерний клев. На свое приваженное место.
Сереже очень хотелось взять с собой на вечерний клев и Наташу. И сейчас он раздумывал, удобно ли это. Не посмотрит ли на это косо Платон Иннокентьевич. А прежде, до того, как он сказал Наташе, что любит ее, ему бы и в голову не пришло, что кто-то может на это не так посмотреть. Все-таки что-то очень переменилось после тех его слов на переменке.
Тем временем Елена Петровна, как всегда, размеренно, медленно и спокойно рассказала о существующих теориях происхождения мифов, затем о том, что в творчестве скульпторов, художников, драматургов и поэтов мифологические образы — это не образы богов, а образы людей. После этого она перешла к христианской религии. По ее словам получалось, что не только в произведениях античных авторов, аив христианских священных книгах содержались замечательные мифы, притчи, удивительные образцы поэтического творчества.
Елена Петровна надела очки и раскрыла книгу, лепившую на столе.
— Есть у Чехова рассказ «Студент»,— сказала она.—
Сам Чехов ценил это свое произведение больше всех других.
И вдруг Елена Петровна преобразилась, как бывало с ней всегда, когда она читала вслух любимые литературные произведения. Куда девалась ее размеренная речь, ее спокойный тон? За столом сидел будто совсем другой человек — молодой, горячий, красивый. И словно электрический ток пробежал у всех по нервам. И все, о чем она читала, поднималось над страницами и приобретало ясные, хорошо видные очертания.
— «Погода вначале была хорошая, тихая,— читала Елена Петровна.— Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный, пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».
Елена Петровна подняла глаза от книги и сказала медленно и размеренно:
— Рассказ Чехова «Студент» был написан в 1894 году. В то время не только студенты духовной академии, но и некоторые более образованные люди еще не могли себе представить, что через двадцать три года в России произойдет революция. И что все в нашей стране совершенно переменится. Им казалось, что еще и через тысячу лет будет такая же бедность, и голод, и безграмотность, и гнет, как это было в 1894 году.
