Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
Артемка смотрел на них, не узнавая и не понимая ничего, но вдруг улыбнулся, улыбнулся чуть-чуть, краешками губ.
— Это ты, Пронька?
— А то кто же? Ты лежи, грейся. Мы вот тебе супу наварили с курицей. Давай выздоравливай.
А через полчаса тетя кормила Артемку с ложечки бульоном. Пронька даже замер от удовольствия, глядя, как опорожняется мисочка, будто бульон вливался не в Артемку, а в него.
— Ешь, ешь,— подбадривал Пронька.— Вечером молока принесу, тут одни обещали...
Вскоре Артемка уснул. Уснул хорошо, крепко. Проспал до самого вечера. А вечером пил так же с ложечки горячее молоко.
Прошло два дня. Артемка заметно повеселел, вернее, не он, а его глаза. Но еще не разговаривал, а только чуть-чуть улыбался. Этого Проньке было вполне достаточно.
Теперь, когда дело пошло на поправку, Проньке только разворачивайся — добывай Артемке это самое... «диетическое питание», как сказал толстячок в очках.
Однажды в избе ничего не нашлось подходящего для Артемки. Мелькнула мысль: «Не сходить ли к Спирьке? Парень он будто неплохой, а у его тетки, должно, и коровка есть...»
В селе все ещё бесчинствовали каратели: грабили, пьянствовали да вылавливали «опасных». Пронька шел сторожко, поглядывая по сторонам: не попасться бы под руку какому-нибудь пьяному солдату. Они стали настолько лютыми, что того и гляди отхватишь плетки.
Спирькина тетка жила почти на конце села, под взгорьем. Пронька еще не вошел во двор, а уже понял: пусто здесь. Нет даже безрогой козы.
Спирька сидел у сарайчика и мастерил клетку для птиц. Страшно удивился, увидав Драного, заглядывающего через калитку.
— Чего уставился? — спросил Пронька.— Открой-ка лучше. Дело есть.
Спирька удивился еще больше: какое такое дело к нему у Драного? Не иначе, сейчас пакость устроит.
— А какое дело? — спросил Спирька, не двигаясь.
— Да открой же ты! — разозлился Пронька. Спирька наконец поднялся, медленно двинулся к калитке. Пронька вошел, огляделся.
— Тетка дома?
— Нет. А мамка спит,— боязливо ответил Спирька, подумав, что вот сейчас-то Драный что-нибудь сделает: репья в волосы напутает или по носу щелкнет. Он мастак на такие штуки.
Однако Пронька не думал щелкать Спирьку по носу, он даже и не смотрел на него, а разглядывал двор, сарай и потом разочарованно сплюнул:
— Ну и живет твоя тетка!..
— А что?
— Да так... Мимо проехали. Что у нее хоть из животины-то есть?
— Поросенок маленький. Курицы есть. Одиннадцать штук. Одна гусыня.
— И все?
Спирька недоуменно пожал плечами:
— Все. Кошка есть...
— Черная? — серьезно спросил Пронька.
— Нет, серая.
— Что ты говоришь?! Она-то мне и нужна. На шапку. Ну-ка неси, башку рубить буду.
Спирька струсил:
— Да ты что, Проня! Это же теткина кошка. Как же я ее возьму? Влетит мне. Да и жалко кошку-то...
Пронька захохотал, а потом задумчиво и грустно промолвил:
— Однако дурак ты, Спирька. Не стоит, пожалуй, с тобой и дело затевать. А? Не стоит? Ведь выболтаешь все или подведешь по своей глупости.
— Не выболтаю, Проня, не подведу,— загорячился вдруг Спирька, хотя понятия не имел, что за дело у Проньки.— Ты мне скажи. Я как могила. Вот тебе крест.— И Спирька торопливо перекрестился.
— Крест твой мне не нужен, а про дело все-таки скажу. Но смотри, Спирька, если даже тетке или матери проболтаешься — шкуру, как с барана, сдеру.
И Пронька коротко рассказал про Артемку. Спирька только пучил глаза да мычал:
— Да ну?! Да ну?!
— Вот тебе и «да ну?!» Ему сейчас еду благородную надо.
— А... что ему нужно? — сглотнул слюну Спирька.
— Молоко, сметану, масло, куриц, яйца...
— Яйца? Это я мигом. Сколь?
— Сколько не жалко. Я их есть не буду.
Спирька сбегал в кладовочку, принес пятнадцать яиц.
— Пока хватит,— похвалил Пронька.— Когда понадобятся, еще возьмем. А курицу нельзя?..— И он крутнул пальцами, будто отвинчивал гайку.
— Что ты! — замахал руками Спирька.— Тетка забьет.
— Раз нельзя, так нельзя... А может, гусыню того?..— И снова крутнул пальцами.— А тетке сказать: беляки, мол, заграбастали.
Спирька жалко заулыбался:
— Не надо, Проня. Сейчас не надо, а потом посмотрим...
— Ладно,— снова засмеялся Пронька.— Тетка-то у тебя, видно, крутая?
— Ужас как крута: не ступи громко, не пройди лишний раз...
— Ну ладно, я пошел. Некогда мне тут с тобой.
Спирька тоже засобирался, но Пронька сказал ему, что сейчас, пока Артемка сильно больной, незачем его зря беспокоить. А в заключение еще раз напомнил:
— Смотри, Спирька, никому ни слова. Узнает какой-нибудь враг, и Артемке конец, и мне, и тебе.
— Не беспокойся, Проня. Я ужас какой крепкий на слово. Сказал — что отрубил.
...Медленно, очень медленно шел на поправку Артемка. Уже неделя минула, вторая началась, а он только-только говорить начал, и то тихонько. Но Пронька и этого делать не разрешал. Больше говорил сам, рассказывал обо всем, что приходило на ум. Однако, что беляки зарубили бабушку и сожгли избу, молчал, боялся расстроить Артемку, у которого и так душа неизвестно на чем держалась.
За эти трудные, переполненные волнением дни Пронька сам похудел еще больше. Просто удивительно, куда он мог еще худеть: кожа да мослы. Пронькины лопатки теперь выпирали настолько, что казалось, крылья растут, как у ангела. А нечесаная копна волос стала будто еще рыжее.
Но Пронька о себе совсем не думал. Есть кусок хлеба, и ладно. А вот с Артемкой дела становились хуже и хуже. Теперь ему в самый раз есть побольше да посытнее, а есть нечего. И Пронька целыми днями бегал по селу, промышлял. Снова катал Мотьку Филимонова на тележке и получил за это кусок масла. Мотька предлагал шаньги, однако Пронька потребовал масла, если, конечно, оно есть.
— А то как же! — ответил Мотька.— Хошь и большаки пограбили, и энтот проклятый совдеп Митряй Дубов, но кое-что осталось! У нас тятя не дурак, ево не проведешь на мякине. Как приехал из Камня, сразу взял свое. И Гришаня помог.
Проньке было противно Мотькино бахвальство, так и подмывало влепить пятерней по носу, но он терпеливо слушал. Наконец остановил Мотьку:
— Ты лучше давай неси масло...
Мотька ушел в избу и вскоре вернулся.
— На. Да чтобы маманька не видала. Что, уже пошел?
— Надо, Мотька. На работу Лыков звал.
Артемка лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, думал. Тихо в избе. Угомонилась и тетя. Закончив домашние дела, прилегла на лавку, заснула. Думал Артемка о маме, о Косте, об отряде. Где сейчас носятся красные орлы? Трудно жить, ничего не зная, и лежать вот так, без движения. Эх, сейчас бы встать да на улицу! Пройтись по селу, побывать в своей избе. Что делает бабушка? Просил Проньку: приведи бабушку. Не хочет. Говорит: опасно. Скажут: «С чего это вдруг старушка к Сапегиным зачастила?»
Пронька!.. Представил Артемка его длинноватое веснушчатое лицо, вечно прищуренный зеленый, как у кошки, правый глаз и улыбнулся. Хороший хлопец Пронька. И его тетя добрая.
Повернул слегка голову, увидел ее. Она спала, прикорнув на голой лавке, подложив под седенькую голову старый продранный пониток (Пониток — верхняя одежда из домотканого льняного или шерстяного полотна). «Всегда там спит... И пониток этот под головой».
Подушек у них две. И обе у Артемки. Сколько раз говорил и Проньке и тете: «Мне и одной хватит».
Однако Пронька и слушать не хочет, думает, поди, что чем мягче Артемке, тем быстрее выздоровеет. Может, и правильно думает Пронька, но Артемка знает, от чего ему с каждым днем все лучше: от их заботливых рук. Вот от чего.
Негромко хлопнула в сенцах дверь. Артемка вздрогнул, прикрыл глаза.
Вошел Пронька, глянул на тетю, вытянул шею: как там Артемка? Решил, что спит. Чуть слышно ступая, прошел к столу, присел. Порылся в кармане, выложил на стол бумажный пакетик. Долго-долго смотрел не мигая в окно, потом решительно встал, направился к печи.
Артемка не видел Проньки, но слышал, как он осторожно двигает в печи чугунками. «Поесть ищет».
Через минуту Пронька поставил на стол миску с похлебкой, принес хлеб, несколько луковиц. Принялся неторопливо есть. Зачерпнет ложкой похлебки, подставит под нее кусочек хлеба, чтобы ни капли не сронить на стол, и медленно отправит в рот. Три-четыре ложки похлебки, кусочек хлеба.
Так едят люди, которые знают цену и труду, и хлебу.
Пронька вдруг отложил ложку, пододвинул к себе пакетик, развернул. Жирным золотом зажелтело масло. Пронька несколько минут любовался им, потом подцепил ножом маленький кусочек, слизнул языком.
Артемка видел, как Пронька заплямкал губами, как прищурился от удовольствия.
— Однако жрут...— проговорил он, качнув головой.
Снова протянул руку с ножом к маслу, но не донес, отдернул. Отложил ножик, завернул масло и принялся хлебать похлебку, теперь уже торопливо, с хрустом разжевывая луковицы.
