Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
— Худо, молодой человек? Потерпи, вот-вот Костя вернется из села... Что-то встревожило его, и он ушел посмотреть.
— Пить...— прошептал Артемка.
Наумыч услышал. Торопливо схватил фляжку, поднес горлышко к губам. Артемка жадно глотал воду, охладившую губы, пересохший язык. Стало будто бы легче, спокойней. Вернулся Костя.
— Беда, Наумыч. В селе — беляки. Дубов со своим отрядом едва отбился днем и теперь ушел. Вместе с ним ушли семьи партизан. Говорят, что Артемкина мать тоже ушла с отрядом... Что делать, Наумыч?
Наумыч молчал. Тогда снова заговорил Костя:
— Давай назад, в Мезенцево, а там — догонять отряд. Нельзя его сюда. Узнают — добьют.
Но Наумыч опять настойчиво отказал:
— Не могу, Костя. Не могу рисковать жизнью мальчишки... Ведь есть у него друзья, знакомые, у кого безопасно оставить?
Подошли к Артемке. Наклонились:
— Ты не спишь, Космач? Дела тут такие... Беляки в Тюменцеве...
Артемка чуть кивнул: дескать, все слышит, все понимает. Понимает и то, что довольно возить его: и ему тяжело, и Костю с Наумычем по рукам и ногам вяжет. «Друзья, знакомые...» Кто у него друзья и знакомые? Пашка да Спирька. Но они, наверное, с отрядом ушли... Тем более Пашка. Больше никого... А Пронька?.. Может быть, к Проньке? В его избушку вряд ли заглянут белые. И Артемка шепчет:
— К Проньке... Сапегину... У старого моста.... Избушка маленькая...
Костя понял:
— Не тот ли рыжий, худой?
Артемка шевельнул головой:
— Тот...
Костя обрадовался и даже пошутил:
— Ты молодец, Космач. Не зря тебя в разведку взял.— И уже к Наумычу: — Еще раз схожу. К этому Проньке, как дружки называют, Драному. Чтобы наверняка все было.
И он скрылся в темноте.
Артемке стало хуже. Жар поднялся еще сильнее. Еще нестерпимее рвали клещи плечо. Он снова стал впадать в забытье, начался бред. Наумыч все чаще поглядывал во тьму, откуда должен был появиться Костя, шептал:
— Потерпи, мой мальчик, потерпи... Вот лекарство давай примем, и сразу легче станет...
Но лекарство не помогло. Артемка снова потерял сознание.
16
С большим трудом вошел в родное Тюменцево Григорий Елистратьич Филимонов: почти третью часть отряда потерял ранеными и убитыми. Уже потом узнал: эту встречу устроил ему Митряй Дубов со своим отрядом самообороны.
«Ну, спасибо, дорогие односельчане,— шептал сквозь зубы Григорий Елистратьич, сжимая плеть.— Сполна поквитаемся».
Дома узнал другую новость. Не успел порог перешагнуть, мать повисла на шее, зарыдала, запричитала:
— Сыночек... Гришаня... Горе-то у нас горькое... Кузьмушку расстреляли ироды... Коровушек, лошадушек забрали...
Сидит Гришаня, стаканами пьет самогон. Пьет и плачет. Мотька сидит напротив, смотрит на братку и тоже всхлипывает. Потом Гришаня, скрипнув зубами, бьет по столу кулаком :
— Ну, погодите!.. Ну, погодите, дорогие сельчане, доживете до завтра... Справлю поминки по Кузьме. Ох и справлю!
У Мотьки мурашки по спине — страшен братка Гришаня.
— И тятьки все нет и нет... Убег на конях куда-тось... А может, и ево убили?..
Мать кричит:
— Мотька, замолкни! Не кличь беду. И энтого хватит...
Гришаня тяжело мотает головой, стонет от боли и крутой злобы:
— Завтра, завтра!..
Первой вспыхнула изба Степана Базарова. За ней запылали избы Ивана Гусева, Василия Корнева, приземистый домик Каревых... И пошло, и пошло полыхать. То в одной стороне, то в другой вздымались огненные смерчи, застилая едучим дымом и село, и степь, и лес. Душераздирающие крики людей перемешались с ревом скота, с треском пламени и грохотом обваливающихся крыш. Гришаня «поминал» братку Кузьму.
Пронька прибежал с пожара с круглыми от ужаса глазами. Только что видел, как солдаты зажигали избы, как били прикладами женщин, бросавшихся спасать годами нажитое добро, как один рубанул шашкой Артемкину бабушку, которая не захотела вчера уехать из села и кинулась к солдату, чтобы не дать поджечь избу.
Пронька устало присел на крыльцо, закрыл глаза: «Что делают, что делают, гады. Хорошо, что Суховерховы ушли с отрядом и тетка Ефросинья, Артемкина мать. Ведь поубивали бы. Спирька Гусев с матерью перебрался к своей тетке, за реку. У них спалили усадьбу, побили всю живность. Тетка Гусева заболела, будто не в своем уме стала».
Пронька спокоен — ему не за кого бояться. Ни тятьки, ни матери. Нет и добра: захочешь — не пограбишь. Плевал Пронька на карателей. Медленно вошел в избу. Тетя в отчаянии ходила взад-вперед, тревожно поглядывала через окно на улицу. Увидела Проньку, кинулась навстречу:
— Ну что, Прошенька?
Пронька только махнул рукой и полез на печь. Там у самой стены, за ворохом тряпья лежал Артемка, все еще не приходивший с прошлой ночи в сознание. Пронька долго всматривался в бледное, осунувшееся лицо Артемки, и жалость резнула сердце. Как спасти его? Вчера ночью юркий толстячок в очках долго и подробно объяснял Проньке, как нужно лечить Артемку, оставил всяких лекарств. Сказал: «Рана не опасная, но у него воспаление легких. Будьте очень внимательны, молодой человек». Пронька старался целую ночь и утро, а толку все нет. Не приходит в себя Артемка. Жар у него такой, что издали чувствуется.
— А что, как умрет мальчонка-то? — тихо произнесла тетя, тоже заглядывая на печь. — Плох уж очень... Совсем плохой.
— Не умрет,— глухо ответил Пронька, которого от тетиных слов самого прошиб жар.— Не умрет. Лекарства — что они, бесполезные, что ли? Вот я ему еще дам....— И уже тете: — А ты этот самый... компрест приготовь... Горит весь.
Пронька больше не отходил от Артемки. Дважды прибегала за ним Танька Лыкова. Как только услышит Пронька стук двери в сенцах, так и выскакивает стремглав, чтобы не впустить незваного гостя. Когда Танька пришла второй раз, Пронька рассердился.
— Не пойду я! — закричал он.— Скажи своему старому.... — хотел обидное бросить, да сдержался,— тятьке, что дел у меня своих полно. Вот управлюсь, завтра и приду.
Танька вдруг заплакала:
— Всегда орешь на меня... Я-то при чем?..
— Как при чем? Тоже мою шкуру дерешь.
— Не деру, не деру я... Мне самой не сладко... — и убежала, на ходу вытирая слезы.
Пронька удивленно проводил взглядом Таньку, качнул раздумчиво головой:
— А что? Может, и так. Этакого жмота, как Лыков, искать-поискать.
Не пошел Пронька к Лыкову ни на второй, ни на третий день. Артемке было все так же плохо. Потихоньку начинали прокрадываться сомнения: а вдруг он не спасет Артемку? Что тогда? И не мог ответить. Только знал одно: во всю жизнь не простит себе, что не спас, не сберег. Не простит и не забудет, и партизанам в глаза не посмеет взглянуть.
После таких мыслей Пронька, словно одержимый, начинал менять компрессы, вливать Артемке в рот лекарства, укутывать потеплей и еще жарче топить печь, чтобы самая лютая простуда выскочила из его нутра как ошпаренная.
Через день он с тетей перебинтовывал Артемкино плечо. И когда приходилось отделять присохший к ране бинт, у Проньки выступал холодный пот и ныли зубы — так сжимал он их в это время.
Все сильней и сильней начинала в последнее время беспокоить Проньку новая забота: начнет выздоравливать Артемка, чем кормить его станет? Толстячок в очках рассказывал, что нужно больному. Но кто даст Проньке куриц, масло, молоко? Курицу еще ладно — поймает. А остальное?
Конечно, все бы пошло проще, если бы рассказать об Артемке соседям. Они бы последнее отдали. Но всякие есть соседи: возьмут и ляпнут кому не следует. Покупать еду? Но деньги сроду не ночевали в Пронькиной избе. Оставалось одно: добывать все самому...
Однажды рано утром, прихватив горстку пшена, Пронька пробрался на огород к Лыкову. Чуть ли не час пролежал он на меже, заросшей полынью, поджидая куриц, но те никак не подходили к нему. Пронька разозлился и сам полез к ним, разгуливающим среди усохшей картофельной ботвы.
— Цып, цып, цып....
Куры, скосив головы, с любопытством поглядывали одним глазом на Проньку, а подходить не думали.
«Вот сволочи! За это целым двум надо головы свернуть!»
Он кинул им немного пшена. Куры немедленно кинулись клевать. Пронька подбрасывал пшено все ближе, ближе, пока около него не собралось штук пять хохлаток. Тогда он стремительно сгреб одну и свернул ей голову.
Курицу Пронька ощипал сам, в сараюшке, а перо закопал. Тете сказал, что это подарила ему одна старушка, которой он однажды помог наколоть дров.
— Ты свари суп,— попросил тетю.— Вдруг очнется, и покормить нечем.
Пронька так желал, так верил в выздоровление Артемки, что даже не удивился, когда, заглянув на печь, увидел его с открытыми глазами.
— Здорово, Артемка,— даже немного глуповато осклабился Пронька от радости.— Хочешь курицу?
Подбежала тетя:
— Да ты что, Проша? Ему еще не до еды...
Артемка смотрел на них, не узнавая и не понимая ничего, но вдруг улыбнулся, улыбнулся чуть-чуть, краешками губ.
