Клара Ярункова - Единственная
А может, я и не обманываю Бабулю. Может, я и в самом деле чуточку пьяна. Ведь я выпила немножко. Конечно, не вдрызг, а чуточку, может быть. Чуточку-то я, может быть, и пьяна, но тогда я должна бы чувствовать себя хоть чуточку великолепно. А этого нет… Этого определенно нет, и чувствую я себя, наоборот, абсолютно скверно.
— Ну, иди, — подтолкнула я Бабулю, — а меня не зови. Не пойду.
— Ты возвращаешься кутить? — спросила она одним дыханием.
— Нет. На сегодня с меня хватит.
— Тогда пошли к нам!
— Не пойду.
Я могла сказать, что возвращаюсь кутить, и она бы отстала. Я этого не сказала, потому что у меня в голове забрезжила совсем другая мысль.
— Катись! — прикрикнула я на Бабулю. — И если только пикнешь о кутеже, мои ухажеры подкараулят тебя вечером — и тебе крышка!
— Да, но… — залепетала она, — ты… как его… если хочешь знать, я никогда не сплетничаю… знаешь… Ну… пока!
В дверях она еще раз обернулась, спросила жалобно:
— А ты не боишься одна?
— Сама бойся! — отрезала я. — Я еще посмотрю, как тебя выдерут.
Она дернула плечом, навалилась на тяжелую дверь и скрылась. Я огляделась. Нигде ни души. То есть нигде поблизости. Из-за тумана я не могла видеть далеко. Зато в кухне видела все отлично. Тем более если влезть на ограду. Я видела, что тетя Маша уже не ходит по кухне, а сидит за столом, словно оцепенев. Ждет. Наконец, наверное, позвонила Бабуля. Тетя Маша не воспитывает, она кричит, грозится поварешкой, Бабуля уклоняется от нее, бегая по кухне, дерзит, оправдывается всем, чем можно и чем нельзя… Может быть, ссылается на меня! А почему бы и нет? Из страха перед поварешкой может и про меня сболтнуть. Ах, Бабуля, Бабулька, не позволяй себя бить, скажи, что ты заболталась со мной! Скажи: Ольга, мол, стоит на улице в тумане, скажи хоть бы и то, что она пьяна! Бабулька, Бабулечка!
Вдруг Бабуля уже одна в кухне. Прямо в пальто подбегает к столу, оглядывается, облизывает пальцы… Дверь на улицу открывается, тетя Маша, как в замедленном фильме, идет к калитке, складывает руки, пряча поварешку, ежится от холода. Прикидывается, что не видит меня, смотрит вдоль по набережной, оглядывается в тумане — и вроде случайно замечает меня.
— Привет, Олик, — говорит она. — Ты на трамвайной остановке не встретила дядю Томаша? А то заказывает оладьи к семи часам, а явится в девять и будет ворчать, что они твердые, как подошвы. Просто не знаю, что с ним делать. Ну, сегодня этот номер не пройдет, сегодня я отлуплю его этой поварешкой, а оладьями запущу ему в голову. Надеюсь, к тому времени они порядком затвердеют. Я нарочно бухнула два яйца в них, чтоб потверже вышли, — знала, чем дело кончится. Если когда соберешься замуж и вздумаешь посадить себе на шею мужа, сначала гони его к доктору, пусть скажет, здоров ли у него желудок, и если нет, ни за что не выходи, лучше ноги себе сломай, сразу обе — только не выходи за желудочника!
Продолжая болтать в том же духе, она незаметно увлекала меня к двери. Чепуху она, конечно, болтала, всем известно, что она сама выдумывает диету для дяди, но она была просто прелесть, когда так ругала своего мужа и делала вид, что нисколечко не удивляется моему появлению здесь, и когда прятала поварешку — короче, когда просто давала мне время.
— Желудочник, он тебя в могилу сведет, и еще рада будешь, что лежишь спокойно, отдыхаешь от него. А он со своим больным желудком сто лет проживет, изводя окружающих. Жить будет и по диете питаться, а к врачу не пойдет ни за какие шиши, чтоб не открылось, что желудок-то у него здоровый и есть ему можно все. А когда это откроется, тут уж конец — нельзя будет жену изводить, и вся жизнь потеряет для него всякий смысл. Но сегодня я сыграю ему польку. Поварешкой по спине сыграю, а оладьи швырну ему в голову, и точка! А ты что тут еще делаешь? Марш в комнату! Через полчаса явишься и прочитаешь мне стихотворение наизусть! Я тебе покажу, как двойки приносить! И еще кое о чем поговорим! Я тебе покажу…
Это уже относилось к Бабуле. Она испарилась как дым, но я успела облить ее ледяным взглядом, пусть видит, что я знаю, кто меня выдал. Однако ей это как с гуся вода, такой у нее характер. Поминутно меняется, бесхребетная какая-то.
— Хочешь взбитых сливок? — спросила тетя Маша и пошла к буфету за тарелочкой.
Доставала она эту тарелочку целую вечность, целую вечность стояла спиной ко мне и ничего больше не говорила — ни о том, кому наподдаст, ни о том, кому запустит оладьями в голову. Ничего она не говорила, и тишина стояла такая, что я против воли разревелась и сначала ревела тихонько, а потом уж вовсю. Напрасно пыталась я удержаться, все во мне вышло из повиновения! И я сдалась и только плакала, плакала, плакала… Два раза звонил телефон, тетя Маша не отошла от меня, не оставила меня. Бабуля приоткрыла дверь, но тетя Маша не разрешила ей поднять трубку — ей это запрещают, потому что ей названивают мальчишки. Тетя Маша не разрешила ей, а это, может быть, звонили не мальчишки, а наши. Совершенно определенно звонили не мальчишки, потому что совершенно определенно это были наши. Уже разыскивают меня по всей Братиславе, уже умирают от страха, уже их — наконец-то и их! — терзает совесть. С трудом пролепетала я тете Маше на ухо, что, наверное, звонят наши.
— Пусть звонят, — обняла меня тетя, — пусть немного помучаются, Я им покажу, как причинять горе девочке! А все из-за чего? По вине их дурацких нервов. Ну, я им…
— …сыграю польку! — воскликнула я, потому что она именно так и собиралась выразиться.
А телефон опять зазвонил, и я заметила, что все во мне постепенно начинает повиноваться. Спазма в горле ослабела, и слезы лились уже не таким водопадом. И опять тетя Маша не двинулась от меня. Телефон умолк.
— Сыграю я им польку как пить дать. А ты выпей-ка пока таблетку против плохого настроения. Хочешь? Погоди, сейчас дам. Я им не только польку сыграю. Им это необходимо, как соль. Я им покажу, как обижать ребенка!
Я слушала тетю Машу и не переставала удивляться самой себе — тому, что мне ни чуточки не обидно, когда она считает меня ребенком, и не только считает, но и нянчится со мной, как с ребенком.
— Тогда ты и мне должна сыграть польку, — вырвалось у меня независимо от моей воли, — за одного мальчишку…
Горло мое снова начало сжиматься, но я с этим справилась; я резала бифштекс и, глотая куски, рассказывала все про Имро. Абсолютно все! И вдруг все потеряло для меня всякое значение. Все, кроме одного: что скажет тетя Маша. Это мне было очень важно. Но, даже несмотря на это, я говорила только правду.
— Наконец! — сказала тетя Маша, когда я кончила. — Наконец начинаешь проходить и школу жизни, наивная моя отличница! Я ничего не хотела говорить, но, когда мы с тобой проводили зимние каникулы, я начала серьезно опасаться за тебя. Да, да, не удивляйся! Такая взрослая девочка, думаю, а попадается на любую приманку парней. Такой замечательный ребенок, думаю, а вот поди ж ты, наверняка наделает глупостей, не успев закалиться. Теперь я вижу, что, слава богу, недооценила тебя. Благодари судьбу, девочка, за этого Имро. Благодари судьбу за хулигана, потому что это не просто хулиган, а хорошая доза вакцины, и ее подарила тебе сама жизнь, которой все-таки жалко стало безвременно губить такое сравнительно удачное свое произведение, как ты. Боль, которую ты испытала сегодня, — это реакция. После всякой прививки реакция бывает довольно болезненной. Но никакими деньгами, девочка моя, не оплатить то благодетельное лекарство, которое ты сегодня получила.
Я была ошеломлена. Как умеет тетя Маша все понять совсем не так, как другие, — это для меня загадка. Взрослых на свете не счесть, но почти никто из них ничего не понимает. Все-то они запутывают, выворачивают наизнанку и доводят молодежь до такого отупения, что хоть в Дунай бросайся, спасаясь от собственной испорченности. А этот один-единственный взрослый человек берет и понимает все не так, как обычно. Ни словечка об испорченности. Так, вроде между прочим, скажет: прививка вакцины, — и тебе смешно, и в то же время наталкивает на размышления. И вот немножко посмеешься, а потом думаешь много и в конце концов приходишь к заключению, что если правда насчет болезненности реакции, то, значит, и насчет лекарства тоже правда.
Приоткрылись двери: Бабуля явилась читать стихотворение. В третий раз читает — опять плохо. Трудно с ней, забивает все стихотворение своими «это… как его», и, конечно, никакого ритма не получается.
Что ж, Имро, спасибо тебе за лекарство. Мне уже становится ясно, как будет действовать вакцина. Явится, например, парень и понравится мне, как ты нравился, и начнет ко мне подлизываться, как ты. Если он мне не понравится, я и слушать его не стану, а если понравится, как нравился мне ты, тогда, по-видимому, все-таки буду его слушать и начну понемножку таять, как таяла перед тобой. И тут-то начнет действовать лекарство, скажет: стоп! Слыхали мы уже что-то в этом роде, и оказалось — болтовня! Слушать-то я, наверное, все-таки его буду, а вот таять — дудки, это мы отложим на потом. Поскольку же лекарство будет со мной всюду: и в кино, и в темных улочках-то я с его помощью уж как-нибудь разберусь, где искренние слова, а где просто так, смеха ради. И стало быть, это просто замечательно и даже увлекательно, потому что если кому и будет тогда забава, то никак не каким-нибудь прожженным ловеласам вроде Имро, Карчи или идиотского жениха, а мне, только мне, Ольге Поломцевой!
