Клара Ярункова - Единственная
Вот умора!
На бутылке срезалась и я. Напрасно я спорила, что бутылка летает, если ее подбросить. Моя туфля отправилась к жениху. Носовой платок он не взял: полагалось отдавать что-нибудь из одежды. Минуту спустя я охотно отдала вторую туфлю: они немного промокли, пусть хоть подсушатся. Игра продолжалась, многие уже щеголяли в трусиках, и уже становилось неладно — одна десятиклассница отдала в фанты свой свитер и осталась в комбинашке. Не думала я, что она на это способна.
— Может, пора разыгрывать фанты? — шепнула я Петерсону. — Скажи этому ослу.
Петерсон посмотрел на десятиклассницу.
— Еще четыре круга, — отметил он.
Четыре круга! А на ней всего четыре вещи и осталось. Если не раньше…
— Послушай, — дернула я Петерсона, — но ведь это ужасное свинство. И не дыми ты, как фабричная труба.
Он взмахнул рукой и погасил сигарету.
— Ничего, ее это не смущает.
Мы заговорились и не подняли пальцев, когда назвали ракету! Эрик отдал галстук, а у меня ничего уже не было.
— Давай свитер! — орал жених. — Или юбку!
— А больше ничего? — крикнула я. — Вот носовой платок.
— Не годится, — заржали все. — Помоги расстегнуть «молнию», Эрик!
— Я помогу!
— Не ломайся, Оленька!
— Не задерживай игру!
Жених подошел ко мне, но, не успел он до меня дотронуться, я оттолкнула его с такой силой, что он налетел на стол и свалил рюмки.
— Не выпендривайся! — кричали мне. — Играть так играть!
— Нужна нам такая!
Карчи прикрикнул на них, обнял меня за плечи.
— Ну сними свитерочек. Ведь тут тепло. Ну!
Я могла снять свитер — под ним у меня была еще красная майка, бабушка заставила меня ее надеть. Но я уже поняла, что тут делается, зачем жених все это затеял. Гнусный убийца, распутник! Алкаши, болваны, развратники!
— Пусти! — вырвалась я от Карчи. — Отдайте мои туфли! А ну-ка давайте мои туфли!
Жених смеялся. Все смеялись, отвратительно кривляясь в дыму. Жених прыгал передо мной, держа под мышкой мои промокшие мокасины. Рассвирепев, я попыталась их вырвать, но он увернулся и свалился на тахту. Идиот, думал, что я с ним начну бороться. Я хорошо знаю, что он так думал, и хорошо знаю почему! Знаем! Все уже знаем! Я протолкалась через толпу полураздетых идиотов, в одних чулках выбежала в прихожую и набросила пальто. Но уйти я не могла. Не могла же я уйти ночью босиком!
Спас меня Петерсон. Пришел и спас меня.
— Не сходи с ума, — и он подал мне туфли. — Есть из-за чего реветь. И ступай отсюда.
Дверь не поддавалась. Напрасно я дергала ее. Петерсон снял цепочку, и дверь сразу открылась.
— Пока, — напутствовал он меня. — И плюнь на это.
Он вернулся в квартиру.
Ну и странный же этот Петерсон! Словно и в самом деле швед. Только он не швед.
Ну, знаете, я совсем иначе представляла себе родео. Хулиганы! Впрочем, откровенный хулиган — один Карол Шантал. Остальные здорово маскируются. Но единственным по-настоящему замаскированным человеком мне кажется Эрик Петерсон. Совершенная загадка в маске. Честное слово, так они меня взбесили, что, если бы не мой характер, я бы пошла за милицией. Пусть бы их забрали, как ту парочку, что занималась непристойными делишками за оградой катка. Но человек с характером доносить не может, как бы ему ни хотелось. Ха, первая эпоха! Интересно, как выглядит вторая. И вообще лучше всего плюнуть на них, как советовал Петерсон. И на Имро плевать, вот и все. Все это ужасная гадость, потому что ни с кем, ну абсолютно ни с кем на свете нельзя поговорить по душам. Даже с молодыми. Разве только с Сонечкой или Рудко. Или с детьми, которые еще не умеют говорить. Но сколько же таких детей? Мало. Во всем нашем доме только четверо. А в нашей семье ни одного. И уже не будет у нас младенчика. И вообще. Завидую этому болвану Йожо Богунскому, у него есть хоть обезьяна, он целыми днями с ней разговаривает. Он знает, как она его ждет, когда он возвращается из школы, и что она его любит больше, чем все люди на свете. А меня никто не любит. И ладно, и плевать мне на все. Только грустно мне, ох, нестерпимо грустно, хуже, чем бегемоту, в миллион раз хуже, чем Клеопатре и всем диким зверям, которые хорошо знают, что никогда в жизни не убежать им из клеток в тропические джунгли.
Я шла и никак не могла понять, почему меня снова несет к Дунаю, хотя там холоднее всего. Сначала я думала, что мне хочется посмотреть, не плывут ли на льдине потерпевшие крушение. Потом — что спущусь по лесенке к воде и попробую рукой, действительно ли она кипит или шумит просто так. И посмотрю, покрываются ли деревья белым инеем…
24
Мне казалось, я хожу целую вечность. Только на набережной Толстого я наконец сообразила, что хожу-то я вовсе не для того, чтобы посмотреть, как намерзает иней на деревья, — я уже в третий раз плетусь мимо дома тети Маши, перед которым нет никаких деревьев. Сообразив все это, я влезла на невысокий фундамент ограды, схватилась за чугунную решетку и заглянула в кухню тети Маши. Вот это-то и тянуло меня сюда, и ради этого я и пришла к Дунаю, хотя тут холод чувствовался сильнее.
Тетя Маша ходила по ярко освещенной кухне, носила что-то в угол, на стол, переливала. Стола не было видно, но я могла спорить с кем угодно на тысячу крон, что она кладет в сбивалку масло и молоко, чтобы взбить сливки. Конечно же! Вот она включила ток. Сбивалка загудела так, что даже до меня долетел слабый звук. Господи, какая она милая с ее сливками! Если бы я сейчас позвонила у дверей, она мигом потащила бы меня в кухню и начала бы пичкать. И ни о чем бы не стала спрашивать. Ждала бы, пока я сама разговорюсь, а тем временем болтала бы о всякой чепухе. И я бы знала, что она болтает вовсе не для того, чтобы я слушала, а для того, чтобы дать мне время. И я поддерживала бы эту игру, а потом решилась бы заговорить.
Только бы не было дома дяди Томаша! И в особенности Бабули. А в самом деле, где же Бабуля? На кухне ее нет, а в комнатах темно. Там ее наверняка тоже нет, потому что один раз, на турбазе, когда мы оставили ее в темной умывальной, она чуть не рехнулась.
— Приветик, — раздалось вдруг в темноте, — а что ты там… как это… что ты там видишь? Уж, наверное, что-нибудь интересненькое, хи-хи…
Гром меня разрази — это Бабуля!
— Ты откуда, ночная бродяжка, а? — соскочила я с ограды и схватила ее за пуговицу.
Она не ответила. Она полезла на ограду, вообразив, что я подсмотрела бог знает что. Жадная она на это. Я стащила ее за полу пальто.
— Не любопытничай, скажи лучше, где тебя носило!
— Пойдем, ну… как его… к нам! — отозвалась она. — А я, понимаешь, на теории была, только, понимаешь… только немножко… в общем, не совсем.
— А-а-а-а-а! И боишься мамы. Нет уж, ступай сама, я тебя покрывать не стану. Ну, марш!
Однако избавиться от Бабули не так-то легко. Она болезненно любопытна, и, когда на нее находит, она обо всем забывает. И теперь моментально забыла, что боится матери, и подвергла меня такому допросу, как полиция агента Си-Ай-Си в телефильме.
— Ах, — говорю, — просто я возвращаюсь с кутежа. Голова немного разболелась, вот я и вышла прогуляться. Мы пьем с самого обеда.
Глаза у Бабули так расширились, что в них отразилось четыре освещенных окна: два с первого этажа и два со второго.
— Гос-с-споди! — выдохнула она. — А что вы пили?
— Ну это… как его… — передразнила я ее, — как это тебе… ну… объяснить. Лимонад! Гектолитры лимонада. Карчи выпил примерно три, Кинцелка с женихом — по два, я столько же, Петерсон ничего, и так далее. Не прикидывайся дурочкой, — рассмеялась я. — Что пьют в компании?
— Ольча! — Бабуля поднялась на цыпочки и заглянула мне в глаза так близко, что в отражении окна в ее глазах я различила маленькую тетю Машу. — Ольча! Ты пьяная?
Ох, как она восторгалась мной! Она смотрела на меня с таким восторгом, что в ее глазах прибавилось отражение еще одного окна, на третьем этаже.
— Конечно, пьяная! — кивнула я. — Абсолютно вдрызг.
— Хи! — запрыгала она передо мной. — А тебе не плохо?
— Не сходи с ума, — сказала я, как Петерсон. — Я чувствую себя абсолютно великолепно. Абсолютно!
— Почему ты все время говоришь «абсолютно»?
— Потому что я пьяная, кошечка.
— Разве, когда человек пьяный, он говорит «абсолютно»?
— Ясно. Он говорит «абсолютно», потому что ему абсолютно.
Бабуля вздохнула от восторга, а мне опять стало противно — зачем я так глупо выдумываю? И не в том дело, что я обманываю Бабулю! Отнюдь. Перед ней у меня совесть чиста и нисколько не грызет, как грызла, например, из-за Сонечки или когда-то давно из-за мамы. Видно, совесть знает, из-за кого грызть. Точно знает! И уж если возьмется, то грызет как бешеная. Знаем! Но что меня грызет, когда я думаю об Имро? Если б я знала! Только наверняка не совесть. Потому что, когда грызет совесть, тогда становишься лучше, и многое можно исправить. А вот когда грызет не совесть, а что-то другое, становись сколько хочешь лучше, все равно уже ничего не исправишь…
