Кэтрин Патерсон - Странствие Парка
Конрад чем-то напоминал тот день. В нем было столько всего непонятного, он столько всего скрывал от Парка, и все же внутренняя сила рассказов притягивала и звучала в душе мальчика, словно глубокая печаль, для которой не найти слов, словно крик голодной чайки в зимнем небе.
После того случая Парк увидел маму по-другому. Она была моложе родителей большинства его школьных друзей. Ее стройная фигура напоминала моделей из журнала, а лицо обрамляли светлые локоны. У нее были голубые глаза и бледная гладкая кожа, чуть ниже левого глаза чернела маленькая родинка. Не зная Рэнди, можно было подумать, что перед вами всего лишь хорошенькая блондинка. Но время от времени в ней проглядывало что-то, спрятанное глубоко внутри, и это пугало Парка.
Она ни разу не ударила сына. Она почти никогда не кричала. Никто не мог бы назвать ее плохой матерью. Были дни, большинство дней, когда с ней было хорошо и весело. Но за всеми ее шутками чувствовался тот самый холод, тьма, бездонное сердце тьмы. Теперь Парк понял, что это как-то связано с его отцом. Но отца нет уже десять лет. Сколько же можно тосковать?
Другие тоже теряли мужей и смогли это пережить. У Грега Хеннинга отец вообще сбежал. Его мать поревела три или четыре месяца, потом умылась и стала жить дальше. В сентябре она снова вышла замуж, и Грег говорил, что она счастлива, как девчонка. Отец Парка погиб десять лет назад, а у Рэнди даже ни разу свидания не было. Она гораздо красивее матери Грега, и умнее ее. Мать Грега напоминала сахарную вату: розовый пух на бумажной палочке. В ней не было глубины, которая может успокоить или испугать.
Прошлым летом в одну из суббот в прачечной Парк заметил, как какой-то мужчина разглядывал его мать сзади, когда она наклонилась над сушилкой. Он приветливо улыбался, в глазах читался явный интерес, в котором не было ничего оскорбительного. Мужчина все еще улыбался, когда Рэнди выпрямилась и обернулась. Он хотел с ней заговорить, может быть, познакомиться, но одного взгляда на лицо Рэнди хватило, чтобы он передумал и начал складывать свое белье, словно на свете не было занятия важнее.
Она любила Парка. Он это знал. Когда он был маленьким, она любила читать ему вслух. Он забирался к ней в кровать, устраивался поближе, вдыхая свежий запах туалетного мыла, и старался дотронуться до ее бледной руки или светлых, почти невидимых волос. Ему нравилось дуть на них, потому что в ответ мама смеялась. А смеялась она не часто.
Она читала детские стихи, сказки, сотни книг с картинками, которые они по субботам приносили из библиотеки, и в ее мягком голосе слышался легкий техасский акцент. Иногда им попадались веселые истории, и они смеялись вместе. Один раз они читали Винни-Пуха и, когда дошли до истории про Пятачка и Слонопотама, мама неожиданно начала хохотать так, что не могла читать дальше.
— Мам, ну мам, — дергал ее за рукав ночной рубашки Парк, — чего ты смеешься?
Она хотела рассказать ему, что забежала вперед и прочитала, что будет дальше, но вместо слов у нее выходили нечленораздельные всхлипы. Парку ничего не оставалось, как начать смеяться самому.
Теперь он умеет читать, и мама больше не читает вслух. А ему так этого не хватает!
С ноября по февраль Парк прочитал больше, чем за всю свою жизнь. Когда мама засыпала или уходила на работу, он вытаскивал из заветного шкафа книгу и садился читать. Одолеть Конрада в один присест он не смог. В промежутках между его тяжелыми, насыщенными историями Парк уместил детективы и нудные отрывки из странных современных рассказов, героям которых хотелось дать совет повзрослеть и прекратить ныть. Ему не нравилось, что отец читал такие книги. Его отец — воин, а не нытик.
Снова и снова Парк возвращался к Конраду. Какой же тяжелой была каждая страница! Иногда он останавливался и брался за стихи — словно убегая к их легким ясным строкам и белому простору на странице. Он сидел, смотрел на белые поля, от которых легче дышалось, и отдыхал от мрачности Конрада.
Наступил февраль. Парк прочитал или просмотрел все книги на трех небольших полках. Он дождался, пока у мамы началась работа по выходным, и в первую же субботу, как только она ушла, достал карту метро и нашел самый короткий путь к Мемориалу. В этот раз он точно поедет, даже если она попытается его остановить. Он выполнил свой обет и готов отправиться в странствие.
Парк сделал бутерброд с арахисовым маслом и джемом. Когда Рэнди работала по выходным, выбирать особо не приходилось. Потом надел куртку от лыжного костюма и отправился на станцию метро. В небе ярко светило солнце, было по-весеннему тепло. Но стоило налететь порыву ветра, и мгновенно замерзшие щеки и уши напомнили ему, что на дворе зима.
По субботам поезда ходили реже, и Парк спрятался от ветра под навес на платформе. Он стоял, подняв лицо навстречу солнцу и зажмурив глаза от яркого света, и чувствовал, как сердце наполняется счастьем. Сегодня я встречусь с отцом, звучало внутри. Он представил, как отец подойдет к нему, высокий и красивый, в голубой форме военного летчика с серебряными крыльями над левым карманом. Вот он снимает фуражку и широко раскрывает руки навстречу Парку, и Парк бежит к отцу словно маленький…
Выдумки. Отец погиб.
3. Черный камень
Глаза болели от напряжения: Парк всматривался вдаль, пытаясь найти цель своего путешествия. Человек в метро сказал, что мемориал расположен перед памятником Вашингтону, но памятник со всех сторон окружали аккуратные газоны, и мемориала видно не было. Вокруг было безлюдно, даже охраны не видно. У редких прохожих мальчик стеснялся спросить дорогу. Ужасно глупо не знать, где Мемориал Вьетнамской войны. Осенью про него писали все газеты. Любой без труда его найдет. Кроме Парка.
Наконец он заметил невысокий указатель, который смотрел как раз в ту сторону, куда направлялся мальчик. Неожиданно Парк очутился прямо перед мемориалом. Стена из черного камня словно росла из земли. Вдоль нее шла дорожка. Сначала она устремлялась вниз, а стена — вверх, затем наоборот, дорожка шла в гору, а стена становилась ниже. Мемориал напоминал огромный бумеранг, врезавшийся в землю. На гладко отполированном камне были выгравированы имена.
У стены стояли люди и вглядывались в нескончаемые строчки имен на блестящей черной поверхности. Найдя нужное, они обводили буквы кончиками пальцев. Парку тоже захотелось дотронуться до камня, но он крепко сжал руку в кармане. Первое имя, которого он коснется, будет отцовское.
Когда все они собрались в парадном зале Камелота на праздник Сошествия Святого Духа, неожиданно распахнулись тяжелые двери, и они увидели сияние, ярче, чем свет семи солнц. По воздуху на ослепительно белом плате плыл Святой Грааль,[20] как будто его несла чья-то невидимая рука. И тут же зал наполнился ароматом мясных блюд и вина. Они ели и пили, изумляясь щедрому дару Святого Сосуда. Никто не знал, откуда появился Грааль и куда он исчез. Рыцарь сидел безмолвно, ослепленный видением, и в сердце его отчетливо звучало повеление: «Иди! Иди и найди!»
Как же ему найти имя отца? Здесь их тысячи, одно за другим, нескончаемые столбики имен. Он никогда не отыщет нужное.
— Ты ищешь кого-то? — Парк обернулся и увидел женщину средних лет в бежевой шляпе и твидовом пальто.
— Позволь тебе помочь, — она улыбнулась, — это моя работа.
Они поднялись к началу стены, там стояла книга, напоминавшая городские телефонные справочники. Женщина открыла ее.
— Кто тебе нужен? — ласково спросила она.
Парк прокашлялся.
— Паркинтон Уадделл Броутон Четвертый, — ответил он.
Она стала листать книгу, рука в перчатке заскользила вдоль текста и остановилась.
— Сектор 1, буква У, — назвала она, — строчка 119.
Мальчик не понял ни слова.
— Пойдем, я покажу, — предложила женщина, мягко улыбнувшись. Она повела его туда, где гранитная стена была самой высокой, показала, как считать отметки после каждой десятой строчки, и оставила одного. Она словно знала: Парк не хочет, чтобы рядом стоял кто-то посторонний, когда он найдет отца. Вот он: Паркинтон Уадделл Броутон IV.
Мальчик протянул руку, радуясь, что строчка оказалась не слишком высоко и он до нее достаёт, и погладил буквы. Камень был теплый, его нагрело зимнее солнце, и совсем не похожий на могильный памятник. Он казался живым и веселым. Парк увидел отражение своей руки на имени отца. К удивлению мальчика, на глаза навернулись слезы, хотя он был необыкновенно счастлив оказаться здесь, так близко к красивому человеку в щегольской фуражке, в форменном, чуть ослабленном галстуке, с расстегнутой верхней пуговицей рубашки.
Он пожалел, что ничего не захватил с собой, чтобы оставить здесь. Люди приносили цветы, кое-где рядом с именем в стык между каменными плитами были воткнуты гвоздики. У подножия лежали медали, памятные ленты, а в одном месте на гранит облокотился плюшевый мишка. И все это смотрелось естественно и уместно, так же как и люди, которые стояли, молча гладили камень и плакали.
