Ирина Карнаухова - Наши собственные
— Хорошо, пойду, — сказала Таня покорно, но в голосе ее была такая тревога, что Анна Матвеевна невольно отвернулась.
Таня ушла, а Анна Матвеевна разыскала Василия Игнатьевича. Тот стоял в кладовой и взвешивал сахарный песок, но смотрел он не на весы, а все в окошко, в окошко… И давно уже одна чашка весов опустилась до предела, а он все сыпал и сыпал песок.
— Василий Игнатьевич! — окликнула его Анна Матвеевна, и Василий Игнатьевич вздрогнул. — Голубчик, возьмите вы Пиньку и пойдите с ним до проселка или в сельсовет зайдите, может, там телефонограмма есть. А они нарочного не шлют. Ведь сил нет ждать. Танюшка уж истомилась вся. Да и я сама не своя… что-то сердце щемит. Телефон-то у нас еще не включен. Сходить надо…
— Сейчас, Анна Матвеевна, сейчас, сейчас, — охотно согласился старик. Я и сам хотел предложить. Мы с Пинькой быстро, два часа туда да обратно, ну да полчасика в сельсовете, ну еще полчаса накиньте, вот и дома к одиннадцати будем.
Скоро Василий Игнатьевич и Пинька уже шли по тропинке к проселку, а Таня стояла у окна своей комнаты и глядела им вслед…
Девять часов.
Анна Матвеевна смотрит на стрелки часов, как будто хочет подтолкнуть их взглядом. Скорей бы, скорей Василий Игнатьевич и Пинька вернулись домой!
Анна Матвеевна садится у окна и устало вздыхает. На подоконник вскарабкивается Хорри, устраивается, скрестив ноги по-турецки, подпирает подбородок руками и смотрит на начинающий темнеть лес.
— Десять, — говорит, наконец, Анна Матвеевна. — Ох, нехорошо! Как ты думаешь?
Молчит Хорри.
— Скажем, заболела… так педагоги бы приехали… Поезд опоздал, — так не на сутки же… На сутки ведь поезда не опаздывают. Верно, Хорри?
Молчит Хорри.
— Ну, что ты молчишь? Не нравится тебе у нас? Все тоскуешь? А ты погляди, леса какие кругом, боры да дубравы… Хорошо ведь!
— Нет, — говорит Хорри и спускает ноги с подоконника, — плохо. Я как слепой стал. Смотрю и ничего не вижу. Воды не вижу. Края земли не вижу. Одни елки глаза колют. А у нас сейчас гуси кричат. Чайки птенцов выводят. Олень с важенкой гуляет. Саами по тундре едет, «аароу» кричит.
Хорри вскочил на подоконник, вытянул вперед руки, и кажется, что он и впрямь летит по бескрайним просторам тундры, по зеленой ёре от озерца к озерцу до самого синего горизонта.
Анна Матвеевна заинтересована и хочет во всем разобраться досконально.
— Что это значит «аароу»?
— «Вперед» значит. И олени летят, только ветер в рогах поет… У нас, знаешь, энэ, три оленя живут: красный олень, серый олень да комолый.
— Ишь как!
— Ребята у нас песни поют, оленей пасут, на охоту ходят. Вместе работают.
Тут Анна Матвеевна сразу села на своего любимого конька.
— А уж с нашими не поработаешь. Так и норовят улизнуть. Только и слышно: «Мой папа ответственный», да «мой папа директор», да «мой папа ЭМТЭЭС». Все важные — за собой стакана не уберут, постели не постелют… Что это за дети, прости господи! Постель, понимаешь, постелить не умеют!
Так разволновалась Анна Матвеевна, что и не услышала, как скрипнула дверь и на пороге остановились Василий Игнатьевич и Пинька.
Кто знает как, по каким неуловимым признакам человеческое сердце узнает вестника несчастья?
Такой же аккуратный и подтянутый стоял на пороге Василий Игнатьевич, обычным был и Пинька, а у Анны Матвеевны дрогнуло сердце, и, побледнев, прижимая руки к сердцу, она двинулась на них мелкими шажками и забормотала побелевшими губами:
— Ну что? Что такое? Что?
— Анна Матвеевна… это…
Хорри, взглянув на Василия Игнатьевича, ближе придвинулся к Анне Матвеевне.
Пинька прервал старика.
— Это не торф горит, — сказал он срывающимся голосом.
Но Василий Игнатьевич отстранил его и, выпрямившись, произнес два слова:
— Это война…
— Война… — как эхо повторил Пинька.
3. Вечер, который никогда не забудется
Война!!!
Она уже топтала чужие страны, поджигала факелом селения и города, губила посевы, вырубала сады, высушивала реки, убивала людей…
И теперь она пришла к нам.
Анна Матвеевна не могла так просто поверить этому; она подошла к Пиньке и, тряся его за ворот рубашки, закричала сбивчиво и гневно:
— Что ты, опомнись! Что ты говоришь? Замолчи!..
Но Пинька настаивал на своей страшной вести:
— Это война… это с Германией… Они всю прошлую ночь бомбили… Город горит…
И в это время вошла Таня.
Краска постепенно сползла с ее лица, и девочка прислонилась к косяку.
— Пинюшка, — сказала Анна Михайловна вдруг жалким просящим тоном, — а Ольга Павловна где же?
Василий Игнатьевич опустил глаза.
Как трудно ответить на этот вопрос!
— Город бомбили… — забормотал он, — и станцию…
— А ее-то нашли? — по-детски упорствовала Анна Матвеевна.
— …и завод горит.
Тут Таня оторвалась от косяка, подошла вплотную к Василию Игнатьевичу и, глядя ему прямо в глаза, спросила тихо:
— Где моя мама?..
— Не знаю…
Вот она, война, уже положила железную свою лапу на плечо девочки.
Пинька неуклюже пытался успокоить Таню.
— Танечка, ты не волнуйся… понимаешь, вокзал горит… Но это еще ничего не значит… Мы будем ее искать… Мы найдем… Мы обязательно найдем. Хотя там все горит…
И тут Таня не выдержала, бросилась к Анне Матвеевне и, обливаясь слезами, закричала:
— Мама!.. Мамочка моя!
Отчаянный крик ее разнесся по всему дому и поднял на ноги проснувшихся детей. Юра вбежал в комнату.
— Что Тут? Что случилось? — в испуге спросил он.
Ему никто не ответил. Все старались успокоить Таню, Василий Игнатьевич прижимал ее к себе, Анна Матвеевна наливала воду в стакан, а слезы капали и капали на ее дрожащие руки.
Пинька подошел к Юре и, отведя его в сторону, шепотом рассказал все, что случилось. Губы у Юры побелели: война не в книжке, не в кино, а вот тут рядом… и вот Таня плачет… Это уже из-за воины. Юра подошел было к Тане, но она вскочила, оттолкнула стакан с водой и выбежала из комнаты.
И все замолчали, боясь посмотреть друг на друга.
Тихо стало в комнате. Слезы ведь катятся беззвучно…
— Анна Матвеевна, — спросил Василий Игнатьевич, — что мы делать-то будем? В сельсовете никого нет, связь с городом прервана.
— Ума не приложу.
— По проселку народ идет все на восток… Из города бегут… Шоссе, говорят, обстреливают. А как же мы?
— Ой, не знаю я, не знаю, Василий Игнатьевич… Что мы с вами понимать можем? В такое время без главврача остались. И восемь ребят на руках.
Анна Матвеевна плакала и раскачивалась на стуле.
— Что нам с ними делать, Василий Игнатьевич? Куда прятать? Кому жаловаться идти?
Лиля вышла из спальни девочек; за ней, стараясь не стучать сапогами, Гера. Более мягким тоном, чем обычно, Лиля сказала:
— Анна Матвеевна, голубушка, не надо так громко причитать. Напугаете малышей.
И вдруг над домиком в первый раз с ужасающим, неслыханным воем пронеслись вражьи самолеты.
— Скорей! — кричит Лиля. — Свет!
Она выключила большую люстру в столовой и приказала Гере:
— Рубильник!
Гера помчался в переднюю.
О, эта ленинградка уже знает, что такое война, что такое затемнение… Полтора года тому назад она уже занавешивала окна, когда во всей стране мирно горел свет.
Гера выключил рубильник.
Вот и пришла темнота…
— Завесим окно, — приказала Лиля, держа в руках одеяло. — Дай стул, Гера!
Гера покорно придвинул стул и помог Лиле занавесить окно.
— Пинька, проследи, чтобы случайно не включили свет, — продолжала Лиля строго, — да и здесь лучше бы зажечь свечу.
Вот и появилась на столе свеча — первая спутница военных дней. Будут нанизываться дни, сгорит свеча, и только фитилек, плавая в масле, коптящим огоньком станет озарять комнату.
— Герушка, Герушка, что делать-то будем? — спросила Анна Матвеевна мальчика, понимая, что на него одного можно положиться; стар Василий Игнатьевич и не знает здешних мест, а остальные — ребята. — Что делать нам?
— Уходить нужно отсюда, тетя Аня. Туда, где народ, а там уж скажут, что делать. А сейчас в Синьково уходите.
Как рассердился Василий Игнатьевич:
— Глупости какие! Скажешь тоже еще! Чего это детям ночью по лесам бродить? Мы не военный объект, не армейская часть, не с ребятами же война идет?! Надо дома сидеть и распоряжений ждать.
— Но ведь они могут наш дом бомбить! — говорит Пинька.
— Ну что ты болтаешь! У нас лечебное учреждение. Вывесим флаг с красным крестом, — никто нас не тронет.
— Эх, Василий Игнатьевич, — возразил Гера с сердцем, — а почему же нам в школе рассказывали, что фашисты в Испании Красный Крест обстреливали и даже раненых убивали. Надо скорей идти в Синьково, оттуда нас дальше отправят.
