Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
— Как «как-нибудь»? — Мама прислонилась к стене. — Как?! Ведь утерянные карточки не восстанавливают. Вова, ведь середина декабря… Ой, моя голова… все плывет, кружится…
— Обопрись о мое плечо. Дай я тебя подхвачу… вот так.
Володя повел ее домой. «Она права, как выжить без хлеба?» — думал он с ужасом, он едва сдерживался от каких-то отчаянных выкриков! Ведь столько было случаев, когда вот так женщин, да и мужчин завлекали в глухие переулки, а то и прямо на улице отнимали хлеб и карточки. И она поверила какому-то мальчику?! Но что было толку от слов упрека? И он сказал:
— Ничего. Что-нибудь придумаем… — И тут он вспомнил про письмо отца. Как же это он? Володя сунул руку в карман. — Что же это я? Письмо от папки!
Горячее, рвущееся из тесной печурки пламя заурчало, взвыло. Яркие блики огня запрыгали по стенам, лицу мамы. Он сидел напротив нее и нетерпеливо глядел, как мама вначале погрела руки у огня, а потом медленно развернула треугольничек.
«— Дорогие мои, самые любимые… — прочитала мама. — Первое и главное: я жив и вполне здоров». — Вполне, — повторила мама и подумала о чем-то, глядя в огонь. — А… «Пишу „вполне“, потому что был слегка ранен. Пуля попала в руку. В левую. Но теперь уже все позади. Жив-здоров! Мы бьем проклятую немчуру и…» — Она поднесла письмо к самому лицу, и Володя увидел, как лицо ее побелело.
— Что с тобой? — Володя потянулся к письму: — Дай!
— Что со мной? Я… я сейчас. — Мама прижала руки с письмом к груди и прислонилась к ледяной, покрытой инеем стене. Потом опять наклонилась к огню. По ее щекам текли слезы. Медленно, будто выдавливая из себя слова, она дочитала: —…«бьем… проклятую немчуру и скоро… добьем их всех. Как я тоскую по вас… — Мама проглотила слезы, всхлипнула… — Все… будет хорошо. Будьте… бодры. Верьте в наше счастье. Крепко вас всех целую. Ваш…» — Она медленно свернула треугольничек и сунула себе за пазуху. Уставилась в огонь. Володе вдруг стало страшно: да она же постарела за этот день лет на двадцать. Глубокие складки рассекли лоб, горестные морщины появились у рта. Ровным, каким-то безжизненным голосом мама сказала:
— В зоопарк надо… Как-то там наши раненые зверюшки. Но боюсь, не дойду.
— Я схожу, а ты ляг. Хорошо? — предложил Володя.
Из всей «команды ковчега» в зоопарке оказалась лишь Софья Петровна. В бегемотнике было холодно. Скулила Милка, угловатыми буграми лежали в углу медведи. Бродил, постукивая копытом по деревянному полу загона. Султан.
Вытирая слезящиеся глаза, Софья Петровна стояла у дымящей печки, дула в сырые, шипящие дрова. Серый дневной свет едва сочился сквозь затянутые густым морозным узором стекла окошка, второе было заколочено досками. Приглядевшись, Володя увидел, что голова бегемотихи укутана мешком. И в нем прорезаны дыры для глаз и ноздрей.
— Спала сегодня с нею. Рядом, — сказала женщина. — Теплее вдвоем-то… О-ох, не горит ничего.
— Повернется Красавица, лепеха из вас будет. А где Ник?
— Силов у нее нет повернуться… А Николай Николаевич с Евдокией в Михайловский парк пошли, желуди искать. О-ох, не топится. Руку я себе топором рубанула, гляди — не кровь, а вода из раны течет.
Софья Петровна тяжело опустилась на скамейку, показала руку. На пальце левой руки был действительно глубокий разрез, но кровь не текла. Володя забинтовал ей палец. Глянул в лицо. Лицо у Софьи Петровны было пухлым, набрякшим, серо-желтым, как подгнившее, схваченное морозом яблоко. Очень много воды пьет. Все тело из воды. Наверно, и в жилах уже не кровь, а вода.
— А мы… — начал Володя. — А у нас… гм… От Герки ничего нет?
— Ничего.
Он снова взглянул на Софью Петровну и смолк, зачем ей рассказывать про свои беды? Чем бы смогла помочь ему эта полуживая женщина? И Софья Петровна поглядела на Володю, и в ее взгляде было написано: помоги, дружок, видишь, у меня нет никаких сил, мерзнут животные, мерзну я… Володя оглянулся — из вольер и клеток на него глядели звери. Тускло поблескивали глаза Манка; привалившись башкой к прутьям решетки, глядел на него медведь Потап; Султан перестал бродить, прижался всем телом к ограждению. Сопел в мешке бегемот, из мешка выбивались струйки пара, нетерпеливо повизгивала Милка: ну скорее же топи, корми нас!..
Володя пошел в угол «ковчега», там у него лежало несколько сухих досок, расколол одну, сунул в печь. Раздул. Огонь забился в печке, воздух завыл в трубе. Скоро будет тепло, звери…
А сейчас скорей домой! Какое-то тяжелое предчувствие томило: как-то там мама? легла ли? заснула?.. И все же решил повидать Ваганова, больше некуда обращаться за помощью. Ах, мама, мама… хотя — разве он не пошел бы в переулок помочь упавшей женщине?.. Возле завода, где работал Ваганов, стояли несколько больших грузовиков. По толстенным доскам с них скатывали на снег укутанные брезентами станки и большие ящики. Люди двигались медленно. Ваганов был тут — помогал, командовал. Приплясывая от холода и нетерпения, Володя ждал, когда сгрузят очередной станок. Ну вот и все. Вытирая рукавом ватника лицо, Ваганов сказал: «Передохнем немного, друзья», — и направился к Володе. Улыбнулся:
— Привет, сосед. Видишь? Станки привезли.
— А автомат? — понизив голос, спросил мальчик. — Бьет?
— Ух и лупит… — тоже понизив голос, сказал Ваганов. — Вот-вот начнем производство. Гм, а как ваши дела?
И Володя рассказал про карточки. Ваганов помрачнел, задумался.
— Завтра приходи. Что-нибудь добуду, — сказал Ваганов.
Домой он бежал. Порой в сердце будто иглы втыкались, и Володя замедлял шаги, дышал широко открытым ртом. Ледяной воздух морозил легкие, он начинал кашлять, а немного отдышавшись, опять бежал. Хорошо, что тут совсем рядом. Вот и дом. Лестница. Квартира.
Он напрасно волновался. Мама спала, в печке еще алели угли. Володя подбросил дров, неосторожно стукнул дверкой и услышал, как мама вздохнула. Он повернулся: мама долгим, внимательным взглядом поглядела в его лицо, и Володя с чувством смятения опять подумал о том, как она изменилась, какое чужое лицо, какая жалкая, болезненная гримаса…
— В санитарной сумке продукты, — сказала мама. — Что? Выменяла у Комарова… на мою золотую цепочку, и… — Мама говорила медленно, останавливаясь, чтобы передохнуть… — И мой знак зодиака. Там много всего. Хватит тебе… до карточек.
— Тебе? Мама, о чем ты?
— Что? И тебе, и мне… Вова, я вся заледенела.
Он раскрыл сумку, зашуршал бумагой. Лежали в ней несколько сухарей, два серых кусочка сахара, полпачки чая, немного яичного порошка и какая-то сухая, рыжая, безглазая селедка. Володя вздохнул, закусил губу: и это все? Не расщедрился сосед. Мама, наверно, и не поглядела, что он ей положил.
Они попили чаю. Легли спать. Маму трясло, и он прижал ее к себе.
— Мне плохо… — сказала она. — Лишь бы ты…
— Спи, — ответил он, поправляя накинутое сверху ее пальто и свое тоже. — Вот увидишь, все будет хорошо.
Мама прикоснулась губами к его щеке и затихла. Задышала ровнее, а Володя все крепче и крепче прижимал ее к себе, будто пытался уберечь от неведомой, стоящей рядышком, беды.
Володя открыл глаза, утро уже. Мамино лицо рядом. Спит, даже дыхания не слышно: успокоилась. Он прикоснулся к ее щеке своей и отпрянул, ощутив холодную твердость мертвого лица.
3
Тишина… Володя лежал на спине, глядел в потолок. Тишина… Как прозрачное желе, она влилась в улицы города, в дома, в квартиры, и все завязло в ней, застыло, остановилось.
Он спит, или ему кажется, что он спит? Сколько уже прошло дней и ночей? Да, он ходил к Ваганову, просил помочь ему. И потом они выносили маму. Й бабушку. Потом долго-долго везли трупы на кладбище. «Оставайся у меня на заводе, — предложил Ваганов. Куда же ты теперь?» Но Володя отказался: кто же без него в зоопарке будет возить воду, добывать дрова. Он целый день пилил и колол доски. Как машина. Один раз даже упал от усталости, но поднялся и опять стал тюкать топором. И воду он возил, наполнил две бочки и обе фляги. А потом пошел домой. Лег и заснул. Но то и дело просыпался, вставал, что-то делал. Да, варил болтушку из сухарей и яичного порошка. Все съел.
Один… Совсем один… Сколько же прошло дней? Дня два, три? И сколько еще до нового года, до новых карточек? Мама… отец. Никого нет… Володя и к Жеке ходил, стучался в его квартиру. А почему не взял ключ за косяком и не вошел? Как хочется есть! Хоть бы маленький кусочек хлеба, хоть бы мизерный огрызочек жмыха… Он еще немножко полежит и встанет. И пойдет… Куда? Можно отправиться к крейсеру, стоящему на Неве, и поклянчить у матросов супа, а можно и на Сытный рынок. Схватить у какого-нибудь барыги кусок хлеба — и деру. Бежать и есть. Пока догонит… Или — на кладбище, за санками? Ведь если повезет, то… Или, может, хватит? «Да, хватит с меня», — подумал Володя. Он стиснул веки, и теплая волна сна накатилась и потекла по всему телу. Тишина. Убаюкивающая, мертвящая.
