Хаим Оливер - Как я стал кинозвездой
С трудом добрался до дому. Позвонил. Дверь открылась, на пороге стояла Лорелея. Она улыбалась во весь рот — наверно, ожидала кого-то другого. И похолодела, увидев меня:
— Рэнч, ты? Почему такой зеленый? И почему от тебя так ужасно пахнет? Неужели опять воевал?
Я в ответ разревелся, а она опять всплеснула руками, как маленькая, и воскликнула:
— Успокойся, сыночек! Все неприятности уже позади. Смотри, что мы получили сегодня! — И прочитала вслух телеграмму: — «Кинопробы состоятся четверг девять утра помещении Киноцентра тчк Возможно зпт продлятся три дня тчк Данная телеграмма предъявляется органам просвещения для освобождения от школы».
Лорелея погладила меня по зеленой щеке.
— Теперь уж этот бюрократ Гренчаров обязан дать нам разрешение. Готовься, сыночек, завтра утром мы едем в Софию, а сейчас я побегу за справкой. Смотри, из дому никуда ни на шаг!
Она заперла дверь с той стороны, и я опять не смог пойти к Черному Компьютеру.
Зеленую краску смыть до конца так и не удалось, ведь я сам ее изобрел, изготовил из самых лучших химикалиев. И от скверного запаха тоже не удалось избавиться, так что от меня еще несколько дней несло сероводородом и меркаптаном.
Я пошел к себе, вынул из печки свои мемуары и записал все драматические события, которые разыгрались в этот день.
Вечером мама снова выкрасила мне волосы в черный цвет, накрутила на бигуди, и я в очередной раз лег спать в бигудях и с залепленными ушами.
В ту ночь я не видел снов. Потому что не сомкнул глаз…
11. Киноцентр
Киноцентр я увидел впервые в жизни.
Когда мы подъехали туда на такси, водитель засмеялся:
— Так вот где, оказывается, высиживают наши кинофильмы. Больше на монастырь смахивает. Не сравнить с Голливудом.
— Много вы знаете о Голливуде! — отбрила его мама и заторопила меня: — Скорее, Рэнч, скорее, опаздываем.
— А можно и я с вами, охота разок поглядеть, — попросил водитель.
— Идемте! — великодушно разрешила мама, словно она была тут директором.
А на такси мы приехали потому, что на этот раз папа категорически отказался ехать в Софию. «Я не могу целых три дня отсутствовать, — сказал он. — И так уж сотрудники надо мной потешаются. Отец чудо-ребенка! Наследника именитого рода по материнской линии! И прочая чушь! Поезжайте без меня. Поездом!»
Поездом мама ехать не захотела и договорилась с таксистом: шестьдесят левов в день плюс километраж. Папа сказал, что на сберкнижке уже ничего не осталось. Мама на это возразила, что надо потерпеть всего несколько дней, потому что сразу после проб в костюмах с нами заключат договор и потраченные деньги вернутся в десятикратном размере. Несмотря на это, папа нас не повез. Вообще после того, как он вчера цыкнул на Лорелею и велел ей прикусить язык, она стала помалкивать, и папа все больше и больше становится Мужчиной. А вот я пока нет…
Итак, водитель пошел с нами. Хотел собственными глазами увидеть, как это артисты молотят друг друга на ринге и даже зуба не сломают. А вот у меня зуб сломан, из-за чего я перестал улыбаться. Кроме того, губа была заклеена пластырем, и от меня нехорошо попахивало, но мама сказала: «С нами бог» — и поцеловала свой золотой крестик.
Первое, что я почувствовал в студии, — запах кофе, столярного клея и пота. По коридорам сновали люди в джинсах и орали во все горло. Ковбои с карабинами через плечо читали газету «Народный спорт», вооруженные кольями древние болгары играли в кости, марсиане с антеннами на голове пили в буфете лимонад. Я увидел даже Бориса Первого, который царствовал в 9 веке, а сейчас просматривал журнал с кадрами из фильма «Звездные войны».
У меня мгновенно заболел живот. Зачем я здесь? И так же, как на первом и втором туре, безумно захотелось смыться отсюда, но Лорелея шагала рядом, как гвардеец. Она была Законом. Кроме того, мне хотелось увидеть Росицу.
Нам сказали, что «Детство Орфея» проводит пробы во втором павильоне. Павильон — это огромное помещение, огромнее, чем наш стадион, а он славится своими размерами. Весь павильон был заставлен постройками из фанеры и картона — мы увидели пещеру со сталактитами и сталагмитами, полигон, где расстреливали людей, и многое другое. Над постройками висели прожекторы, вокруг них суетились осветители, кричали:
— Давай сюда! Не так, балда! Выше! Еще выше! Хорош!
За пещерой находилась небольшая тюремная камера, где двое эсэсовцев избивали плетью арестованного, несчастный вопил изо всех сил и корчился на полу, как раздавленная ящерица.
— Годится, — произнес кто-то, стоявший сбоку, — режиссер, наверно. — Достаточно!
Эсэсовцы перестали хлестать арестованного, тот встал, улыбнулся, снял с себя арестантскую робу, и оказалось, что под нею у него на груди и на спине латы из толстого картона. Их он тоже снял и попросил лимонаду — пожаловался, что ему жарко.
Таксист постоял-постоял и говорит:
— Выходит, всё тут картон да фанера. А мы, идиоты, чтоб посмотреть эту баланду, денежки платим.
Мама же заходилась от восторга:
— Боже, какие чудеса! Смотри, Рэнч, смотри, тут твое будущее.
— Да бросьте вы, какие чудеса? — смеялся таксист. — Сплошная лажа! Одно слово — кинематография!
Не сразу нашли мы фанерную улицу, выстроенную для съемок «Детства Орфея». Она была короткая и узкая, но совершенно как настоящая. На ней стоял газетный киоск, увешанный журналами, электрический столб с разбитыми фонарями и дверь с табличкой «Клуб греческих эмигрантов».
Посреди улицы бегал Мишо Маришки все в тех же сандалетах на босу ногу и, срывая голос, возмущался:
— Какой кретин построил такой безобразный киоск?
Грозил, что покажет реквизиторам, где раки зимуют, за то, что они еще не принесли гитары, велел отодрать вывеску и прибить другую — «Греческое землячество», чтобы не затрагивать политику.
Перед улицей операторы устанавливали на тележку камеру» другие люди возились с пультом звукозаписи. В этих-то делах я немного разбираюсь, и рези в желудке поутихли. Камера была видео, так что отснятый материал можно тут же увидеть. Надо будет потолковать с Черным Компьютером, нельзя ли и нам сконструировать такую технику.
Мишо Маришки заметил нас, подбежал:
— Вот и вы, наконец! Опаздываете… — И стал принюхиваться: — Чем это пахнет? — Взглянул на меня и поморщился: — Опять этот маскарад? Я же просил тебя, Энчо, убрать эти дурацкие кудряшки! И открой уши! Почему у тебя зеленая шея?.. И что за пластырь на губе? Настоящий? Хорошо, хорошо, не трогай!
Я приоткрыл рот, чтобы чарующе улыбнуться, и он заметил мой сломанный зуб:
— Это тоже неплохо! — И обратился к Голубице, редакторше, которая, как всегда, что-то вязала: — Будь добра, отведи его в гримерную, пусть смоют с волос краску, уберут кудри и оденут как Тоби. И дай ему прочесть эпизод номер семнадцать, пусть ознакомится. Будем снимать серенаду Эвридике перед греческим клубом.
Мама не могла взять в толк, о чем идет речь, и спросила:
— При чем тут Тоби? Ведь Энчо — Орфей? Мы с ним целый месяц готовимся на Орфея, а вы…
— Дорогой товарищ, — прервал ее Мишо Маришки, — если вы по-прежнему будете мне мешать, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.
— Молчу, молчу! — испуганно проговорила мама.
Мы пошли следом за Голубицей, которая была опять в шерстяном платье, хотя жара стояла пострашней, чем на втором туре. Таксист воспользовался перепалкой, чтобы исчезнуть.
Вошли в гримерную. Мама — за нами. Кто в силах остановить ее?
Перед длинным-длинным зеркалом сидели девочка и мальчик, две женщины их гримировали: рисовали брови, клали на веки зеленоватые тени, красили помадой губы. Оба были в карнавальных костюмах — мальчик одет принцем, в шелковой рубахе с широченными рукавами, красивый как бог. Девочка очень смугленькая, лоб повязан алой лентой, на шее ожерелье из крокодильих зубов. Тоже божественно красивая, страшно похожая на Милену с третьей парты. Она увидела меня в зеркале, но не поздоровалась, не кивнула даже.
— Петра, — сказала Голубица гримерше, — это Энчо, на роль весельчака Тоби. Мишо просил привести шевелюру в первоначальный вид, а пластырь на губе оставить — ему все равно предстоит драка с пьяными.
«Опять, значит, мне влепят! — подумал я. — С тех пор как я связался с кино, меня непрерывно дубасят».
Гримерша провела меня в соседнюю комнату. Там висело видимо-невидимо разных костюмов: турецкие шальвары, русские мундиры, рыцарские шлемы, средневековые доспехи, американские береты, деревенские меховые колпаки, а также всевозможная обувь — башмаки, сапоги, постолы. Гримерша выудила какое-то старье:
— Примерь-ка!
Я напялил на себя узкое трико и блузу с кисточками вокруг шеи. Шапка была похожа на круглую вафлю, с полей свисали колокольчики. Башмаки — почти такие же, как у Чарли Чаплина, но с бомбошками на носках.
