Ганна Ожоговская - Чудо-юдо, Агнешка и апельсин
Садится по другую сторону стола, молчит. Может быть, он ждет, что Витек заговорит с ним первым? Не дождется!..
— Витек, слушай, — произносит наконец Михал.
— Чего тебе? — холодно спрашивает Витек, не поднимая головы от книги.
— Что это ты надулся, как вареная сарделька? — пытается шутить Михал, но и это не дает ожидаемого результата. — Ну ладно, — хмурится Михал, — я хотел тебе сказать, что никакая твоя пещера мне вовсе не нужна, ясно?
— Ясно.
— Ну, тогда слушай дальше: ты не злись… Ну, сглупил я, понял? — Видно, что слова эти даются Михалу с большим трудом. — Я и сам не знаю, с чего это взбрело мне в голову… Да и ты подумай, зачем мне нужна эта пещера? Что в ней делать? Согласен? Нет?
— А я почем знаю? Ты же хотел, чтобы она была только твоя. Значит, знал, зачем.
— Ничего я не знал! Ну правда, не знал! Провалиться мне на этом месте! Не веришь? Тогда слушай: я вообще, может быть, больше сюда из дома не вернусь, понял?
Витек поднимает на Михала глаза. Об этом он слышит впервые.
— Мать одна осталась… А здоровье у нее не очень… и помочь ей некому. Малыши еще не соображают, да и силенок у них маловато. А тот… без просыпу пьяный. За маму и заступиться некому. Вот какое дело… А я хозяин. Глядишь, чего-нибудь и придумаю. Подзаработаю…
Витек кивает головой.
— А как же со школой? Вернешься в старую?
— С этим дело хуже, — вздыхает Михал. — Могут не принять. Я там малость насолил учительнице. Тоже была язва, не хуже нашей.
— Что ты прицепился к нашей? — вступается за учительницу Витек. — То, что она требует? Так все учителя требуют. Где ты видел таких, чтобы не требовали?
— Нигде не видел, — произносит Михал. — Вот поэтому школа для меня чистая каторга. Я лучше пойду работать.
— Мама тебе не разрешит.
— Вот тут ты угадал. Но если она заставит меня опять сюда возвращаться, то уж не знаю, что делать… — Михал опять вздыхает. — А пещера твоя мне не нужна. Не беспокойся: я и сам туда не пойду, и трепаться не буду. Не бойся. И точка.
— Мне она тоже не нужна. — Витек непримирим. — Пожалуйста, могу о ней забыть… даже без твоих злотых.
В голосе Витека столько горечи, что Михал умолкает. Он подпирает голову кулаком. Смотрит в окно, за которым слегка раскачиваются ветки акации… Что-то надломилось в их дружбе. Треснуло. Удастся ли склеить?…
Учительница польского языка, сверх всяких ожиданий, уже на следующий день принесла тетради с проверенными домашними сочинениями. Раньше так быстро тетради никогда не проверялись. Класс смотрел с изумлением и недоумением: может, не все проверено?
Когда Михал увидел свою тетрадь на самом верху, а затем сразу в руках учительницы, сердце у него так и екнуло.
«Погорел!» — подумал он и даже успел шепнуть это Витеку.
Однако все оказалось иначе.
— Я прочту вам одно сочинение, — проговорила учительница.
— Самое лучшее? — спросила Гражина с явной досадой в голосе, поскольку успела уже заметить, что это не ее тетрадь.
— Нет, не самое лучшее.
— Значит, самое худшее? — радостно воскликнула Данка, которая тут же сообразила, что речь идет о каком-то очередном трюке Михала.
— Ну дайте же мне договорить! — рассмеялась учительница. — Это сочинение не похоже на все остальные и потому, можно сказать, в известной мере оригинально…
— И сочинял его оригинал, — буркнула Данка. — Его только в цирке за деньги показывать, — продолжала она, но, впрочем, так тихо, что слышали ее лишь близсидящие.
— Сочинение не лишено юмора. Возможно, автор любит читать сатирические журналы? — Учительница взглянула на Михала.
— Фи, автор! Наверно, сдирала какой-нибудь! — опять не удержалась Гражина.
— Тише ты! Это же Ковальский! — наклонилась к подруге Данка и тут же приметила, как та прямо-таки сразу просияла и стала внимательней слушать учительницу.
— …Прежде всего в этом сочинении привлекает внимание попытка мыслить самостоятельно. С автором можно соглашаться или не соглашаться, но бесспорно одно: мысли его не заимствованы, это именно те мысли и соображения, которые возникли у него при чтении стихотворения Марии Конопницкой. Вот послушайте…
И тут учительница прочитала вслух сочинение Михала, вызвавшее в классе веселое оживление. Не разделяли его лишь снедаемая завистью Данка, сам Михал да Витек, пораженные лестной оценкой учительницы.
В коридоре на перемене к Михалу подошла Данка Маевская.
— Михал, а ты что, и стихи пишешь? — с ехидцей в голосе спросила она.
— Я? Стихи? А что? — Михал был явно растерян.
— Да так, ничего… Жалко, если не пишешь… Очень жалко! — засмеялась Данка. — Валяй! Пиши стихи, ты же кое-что понимаешь и умеешь писать складно, станешь гением…
Все, кто слышал эти слова, разразились хохотом. Михал в первый момент хотел было наброситься на Данку, но тут же передумал:
— Ха! Стоит мне захотеть… Я и про тебя могу стишок сочинить.
— Неужели? Ну, попробуй! — подзадорила его Данка.
Я Маевекую поймаюИ за косы оттаскаю,Вот тогда она узнает,Кто чего не понимает.
— Ну и стихотворение! Вот это стихотворение! А что потом? — не успокаивалась Данка, довольная, однако, тем вниманием, которое сумела к себе привлечь.
— Что потом? Суп с котом! Подробности завтра в газетах и по радио. Витек, пошли!..
Они уже заворачивали за угол, когда их догнала Данка.
— Слушай, Михал, — проговорила она, запыхавшись. — Гражина… Гражина просила, чтобы ты и про нее стихотворение сочинил, и… тогда она разрешит тебе носить ее портфель… Можешь даже сегодня.
— Я? Я носить портфель? Ха, держите меня, а то упаду!
— Чего от тебя еще ждать! Я так и сказала Гражине, а она пристала: скажи да скажи, он очень обрадуется. — Слово очень Данка произнесла с особым ударением и не без иронии. — Ну вот, пожалуйста, я сказала. И что?
— Что? Ответь ей: от кошки рожки! Ясно?
Данка помчалась к ожидавшей ее подруге, а Михал пожал плечами:
— Портфель ей таскать! Еще чего! Витек, давай утрем ей нос! Ты завтра подойди к Гражине и скажи, будто от меня, что если она хочет, то я разрешаю ей носить мой портфель до самого дома. Давай? Ладно?
— Почему я? Пусть Вечорек скажет.
— Вечорек дуб!
— Дуб, дуб, а на всех переменах ты с ним по углам шепчешься. Да еще Збышек с вами. Тоже нашел друзей!
— Во-первых, они мне не друзья. Во-вторых, видал, как они все сами ко мне липнут? — опять заважничал Михал. — И ребята и девчонки, понял? И учительница меня похвалила за… как это она сказала… «самостоятельность мышления», так?
— Если бы твое сочинение проверяла Толлочко, было бы не так. Можно сказать — все было бы наоборот.
Это говорил Витек, тот самый Витек, который еще совсем недавно за друга готов был в огонь и в воду. За друга! В том-то все и дело! Вера Витека в друга и дружбу была основательно подорвана.
— А мне эта новая учительница нравится, — заявил Михал. — Не то что твоя Толлочко!
— Нравится? Потому что двойки тебе не влепила? — съязвил Витек. — Толлочко хоть иногда и придирается, но всегда по справедливости. Плохой учительнице орден не дали бы. А ей дали, понял?
— Ну и что? Зато она как входит, так в классе сразу мороз, — не сдавался Михал.
— Это только тебе кажется. А ты видел, какие красивые книги она всегда приносит? Это ее собственные. Она лучше в еде или в одежде себе откажет, а хорошую книгу обязательно купит. Посмотри, сколько у нее книг!
— Ха, подумаешь, дело большое! Зато новая не кривится, как она, и посмеяться может, и зубы у нее красивые.
— Зубы — это еще не самое главное у человека, — с важным видом возразил Витек и, помолчав, добавил: — Мне-то наплевать. Если ты хочешь выбирать себе друзей по зубам, выбирай.
— По зубам? Это как понимать?
— А так. У Вечорека красивые зубы, у Збышека тоже. Компания для тебя в самый раз.
— Ха-ха-ха, не пойдет! — рассмеялся во весь рот Михал, как бы стараясь продемонстрировать свои сверкающие белизной зубы. — Зубы-то у них, может, и в порядке, а вот шариков не хватает.
— Ты их подучишь малость.
— Была охота! Пусть свою кашу сами расхлебывают. Без меня.
— Кашу? — Витек высоко поднял брови, но ничего больше не спросил. Не станет он выпытывать секреты, которые связывают Михала со Збышеком и Вечореком; у него тоже своя гордость есть.
Но Михал сегодня настроен благодушно и охотно рассказывает без всяких расспросов. Он чувствует, что Витек еще не забыл про вчерашнее, и пытается его задобрить.
— Слушай, Витек, — Михал настороженно осматривается по сторонам, — только ты никому ни слова, понял? Не проболтаешься?
— Если не веришь, не говори, не больно надо, обойдусь как-нибудь. Я тебя за свою тайну божиться не заставлял, — добавил он с горечью.
