Виктор Сидоров - Рука дьявола
Комсомольцы сделали шаг назад и снова стали в ряд. Вперед вышагнула следующая пара, тоже скрестив серп и молот:
— В Алупку и в Красноармейск, прежнее летнее место пребывания царя Николая II, ежедневно доставляются сотни больных детей рабочих и крестьян. Они размещаются в санаториях. Сюда из Новороссийска подвезены сахар, сгущенное молоко и другие продукты!
— За подписью предсовнаркома товарища Ленина, наркомпрода товарища Цюрупы и наркомпути товарища Ешманова послан приказ всем органам железных дорог обеспечить продвижение продовольственных маршрутов со скоростью не менее 150—200 верст в сутки!
Опять вышла новая пара:
— Совет Народных Комиссаров постановил отменить плату за отпускаемые из аптек по рецептам врачей медицинские средства!
— Пущена электрическая установка в селе Машкино Московской губернии, причем освещены сто дворов деревни Югово-Куркино и сиротский приют для крестьянских детей!
— Дань уважения. Совет Народных Комиссаров назначил единственной дочери декабриста Трубецкого восьмидесятичетырехлетней Зинаиде Андреевне Свербеевой усиленную пенсию с выдачей части ее натурой!
А новости сыпались и сыпались, словно веселый, радостный дождик: в Баку и Грозном за последние четыре месяца добыто 68 миллионов пудов нефти, шахтеры Юзовки провели субботник и выдали на-гора 130 тысяч пудов угля в подарок детям Москвы, железнодорожники страны за один только месяц отремонтировали 700 паровозов и 9 тысяч вагонов...
Ленька жадно ловил эти новости, весь подавшись вперед: сколько интересного! Сколько разных дел делается в стране. Все вертится, будто в круговороте, кипит, бурлит, строится — новая жизнь идет! А он —вот ведь дурачок! — думал почему-то, что такая жизнь только у них в селе началась, только тут она так широко распахнулась людям.
Занавес неожиданно задвинулся и долго не открывался. За ним что-то падало, бухало, дробно постукивали каблуки, попискивала гармонь. Но вот на сцену будто вихрь вынес несколько пар девчат и парней в цветастой одежде. Они загикали, затопали, закружились в лихом хороводе.
— Вот это да! — восторженно прошептал Ленька, не отрывая глаз от сцены.— Вот чешут! Вот дают!..
После пляски, которая закончилась бурно и шумно, вышли почти на самый край парень в блузе и девка в красной косынке, а между ними гармонист с удало сдвинутым набок картузом. На секунду выскочил лысый, выкрикнул:
— Пролетарские частушки!
Гармонист рванул гармонь. Она, будто удивленная, сначала рявкнула всеми голосами, а потом заговорила весело, торопливо. Гармонист ей в лад ахнул, охнул, притопнул, глянул на девку, подмигнул, а та задорно улыбнулась, повела звонко и чисто:
— Соберемся с силою —Силой электрической,Будем молодежьюМы коммунистической!
Гармонист весь даже погнулся — так заторопился пальцами по ладам. Но вот выбрался из заковыристого перебора, обернулся к парню, сверкнув зубами. Парень тряхнул чубом:
— И-ех, я не поп, не кулак —Я в рабочей блузе!Буду я всегда на стражеС бедными в союзе!..
Нардом гудел от удовольствия, бешено хлопал. Ленька тоже не жалел ладоней, бил до боли, до красноты. А на сцене плясали, пели, рассказывали стихи, потом снова пели и снова плясали...
Представление закончилось только к вечеру. Люди расходились оживленные. Многие останавливались возле Лыкова, который стоял во дворе, покуривая цигарку.
— Ну, спасибо тебе, Захар Степаныч! Порадовал. Почаще бы к нам таких плясунов...
— Молодцы ребятки, распотешили... Один Култын, казалось, был недоволен.
— Мало! Еще бы хоть чуток чего-нибудь показали. Али бы попели. Ить токо рассмотрелся, а они — бац! Конец.
У сельсовета толпилось несколько мужиков, поджидая Лыкова: шел разговор о заготовке дров, о сроках сдачи хлеба в счет продовольственного налога. Отдых кончился.
Возле крылечка разговаривали Митька Шумилов и горбатый Данила Храпов. Вернее, Митька молча слушал его, насупленный, однако чем-то довольный, а Храпов, сминая в пальцах картуз, говорил настойчиво и просительно:
— Слышь, Митя... Митрий Миколаич, богом прошу: уважь... Сыми ты с меня энтот проклятый бойкот, али как там его... Силов моих более нет никаких, а хозяйство-то, сам знаешь, немалое. Вконец умотался. Митрий Миколаич!.. Ить который раз прошу...
Митька бросил хмуро:
— Сначала рассчитайся, потом говорить будем.
— Да уже, уже! — воскликнул Храпов. — Ден пять назад, как расчелся. С лихвой. Цельную подводу нагрузил. Митька кивнул.
— Хорошо, ежели так.
— Так, так, Митрий Миколаич. Не стану обманывать, не с руки... Прошу: уважь, отмени энтот...
— Добро. Завтра собрание ячейки, там и решим, как быть с тобой.
Храпов поклонился, хотел было что-то еще сказать, но не сказал, кое-как напялил на голову картуз и быстро пошагал со сборки. Едва Храпов скрылся за углом улицы, Митькину хмурость будто ветром сдуло, засмеялся:
— Вот так!..
Ленька подошел к нему.
— Чего это Храпов поклоны тебе бьет?
Митька дурашливо подмигнул:
— Должно, я уже в святые попал, вишь, такой же, как они, худой да костлявый.
Ленька поморщился:
— Да будет тебе! Вечно чего-нибудь выдумаешь...
Митька ткнул Леньку в бок кулаком.
— Ну чего набычился сразу? Даже пошутить не даст. — И уже серьезно произнес: — Работник Храпову нужен, вот и пришел кланяться. Помнишь Семку Будякова?
— А-а!.. — обрадовался Ленька.— Так это все из-за него? Здорово!
Ленька уже успел подзабыть тот случай. Данила Храпов при расчете сильно обделил своего работника Семку Будякова, тихого безответного парня, пришлого из соседнего села. Семка высокий, сутулый, почти совсем уже мужик, а заплакал. С этими слезами он и повстречался тогда с Митькой, который только-только приехал из больницы. Митька шел в сельсовет, едва передвигая ноги. А тут, когда увидел Семку с красными глазами, откуда и силы взялись — чуть ли не бегом бросился к Храпову. «Зачем обманул парня? По какому праву обсчитал его?»
Храпов и слушать не захотел Митьку: сколько, мол, заработал, столько и получил. «А заступникам всяким можно и по шее дать, чтобы не лезли не в свои дела».
На том разговор и кончился. У Митьки красные пятна по щекам пошли, даже зубами от ярости скрипнул. Однако сказал Семке почти спокойно: «Езжай домой и не горюй: сполна рассчитается с тобой этот живоглот. Сам, на своей подводе привезет твой хлеб».
Как ни было Семке тяжело, а усмехнулся горько: «Ну, Митьша! Утешил, называется... Да вперед мертвяк из гроба подымется, чем Храпов выпустит, что заграбастал...»
Митька дернул головой: «Ладно, поглядим».
На другой день он собрал всех ребят, рассказал им про Семку, про то, как Храпов обобрал его. Ребята слушали молча, хмуро, не глядя друг на друга: чем они могли помочь Будякову? Ведь такое испокон веков творится: богатый над бедным изгаляется.
Митька хмуро улыбнулся: «Чего притихли, что глаза отводите? — Качнул головой: — Эх, живем мы с вами, будто в лесу дремучем, тычемся носами в стены, как слепые кутята, силы своей не знаем! Да мы этого Храпова за глотку возьмем, выть заставим!»
В этот день Ленька впервые услышал короткое и хлесткое слово: «бойкот». Митька привез его из уезда, научился ему от комсомольцев-рабочих, которые часто ходили проведывать Митьку в больницу. Хорошее слово. Очень. Ленька уже потом узнал: бойкот — это когда с каким-нибудь паршивым человеком все перестают разговаривать и иметь с ним дела, оставляют его одного, будто обложенного на охоте волка. Тот бесится, мечется по кругу, хочет вырваться, а не может: куда ни сунется — везде охотники с ружьями.
Вот такую штуку и предложил Митька. «Надо оставить Храпова без работников, покуда не рассчитается с Семкой. Всех отшивать от его двора, пускай сам повертится со своим хозяйством. Авось быстро поумнеет».
Ребята пришли прямо-таки в восторг: «Вот это ловко придумано! Вот тут, кажись, можно поприжать кого хошь!»
И началось: едва Храпов наймет себе работника, как тот, проработав день-другой, вдруг уходит. Одни сами покидали храповский двор, других заставляли. Уходили. Никто не задерживался больше двух дней. Храпов из себя выходил от злости и ярости, не понимая, что за проклятье пало на его двор, почему уходят работники.
А когда узнал о бойкоте, бросился к Митьке с угрозами, чуть ли не с кулаками. Однако наткнулся на такой отпор, что враз образумился и присмирел. А что было делать? Драться не будешь — опасно, и жаловаться не пойдешь.
Потом Храпов еще несколько раз приходил к Митьке, но уже без прежней прыти — тихий, заискивающий. А вот нынче пришлось даже поклониться... «Митрий Миколаич!» Ишь, даже отчество Митькино узнал! Значит, до печенки проняло Храпова это дивное чудо — бойкот!
