Виктор Сидоров - Рука дьявола
Больше всех, пожалуй, радовался этим переменам дядька Аким. Как же! Ведь наконец-то исполняется его самая красивая, самая дорогая мечта — рождается трудовая школа! И пусть дом Барыбина не дворец с огромными окнами на все стороны, о котором дядька Аким рассказывал Леньке, и стоит не на самом высоком месте, но счастье от этого было нисколько не меньше. Дядька Аким в эти дни как-то распрямился, посветлел лицом и даже будто помолодел. Он однажды взял ножницы и решительно окоротил усы и бороду, но что самое удивительное, снял и выбросил свою опояску — толстую волосяную веревку, за которой вечно торчал его плотницкий топор...
Строгает Ленька ножку для стола, а сам краем глаза поглядывает на дядьку Акима, который по-хозяйски ходит от верстака к верстаку, приглядывается, как идут дела. Одному что-то скажет, другому, взяв инструмент, покажет, как нужно делать.
Не успел Ленька всласть поработать, раздался оглушительный голос Сашки Кувалды:
— Шабаш, ребята. Перекур. У меня ажио уши повяли.
Парни медленно и устало разгибались, откладывали инструменты, неторопливо лезли в карманы за кисетами. Курить пошли к черемухе, к той самой, под которой Ленька в последний раз сидел с Гришаней. Словно сейчас видит он его бледное лицо, печальные глаза, слышит голос: «Осточертело все... Скорей бы уж конец...»
Только много времени спустя понял Ленька эти горькие его слова. Не хотел, не мог Гришаня жить так, как жил его отец, как жил Прокофий.
Ребята шутили, хохотали. Но Леньке было грустно, беспокойно. Где он сейчас, Гришаня? Что с ним? Жив ли? Ленька часто вспоминает о нем, думает. И жалеет. От этого и радость как-то тускнеет, когда слышит, как в Гришанином доме стучат топоры, и видит, как ломаются стены...
Глава 16.
БУКВА «А»
Варька и Култын принесли Леньке две ошеломляющие новости: только что из уезда вернулся Лыков и привез учительницу. Вместе с ними на трех подводах приехал долгожданный комсомольский агитотряд — человек пятнадцать парней и девок.
Ленька расстроился от огорчения: ну почему так не везет ему, почему обо всем он узнает всегда последним? Он торопливо отставил метлу, которой подметал двор, и хотел было бежать к сельсовету, поглядеть на учительницу и агитотрядцев, но Варька охладила его: учителка куда-то ушла с Лыковым, должно быть, искать избу для постоя, а агитотряд уже в нардоме, отдыхает и готовится к представлению.
— И Галинка Лушникова с ними, и Митя. Говорят, будут шить какой-то занавес.
Култын захлебывался:
— Она молодая такая, в кожаной тужурке, в сапогах, а на голове косынка красная...
Ленька разозлился:
— Кто — «она». Кто в тужурке?
— Как «кто»?! Учительша. Кто же еще? А глаза черные, так и стригет ими, так и стригет... Злющая, должно быть, у-у!..
Варька перебила:
— Чего болтаешь? И ничуть не злющая. Я как раз стояла у крылечка, а она подошла ко мне и говорит: «Здравствуй, девочка. Как тебя зовут?» Я ей говорю: «Варька». А она говорит: «Зачем же — Варька? Варя. Очень хорошее имя...»
Култын хихикнул:
— Чегой-то я не слышал такого...
Варька сразу подобралась, как кошка, сузила глаза:
— Ты как раз тогда сопли вытирал, потому и не слышал...
У Култына веселость сразу слиняла. Он засопел обиженно и на всякий случай шоркнул ладошкой под носом.
— Вот ить ядовитая какая...
А Варька продолжала будто ни в чем не бывало:
— Учителка тогда и говорит: «Ты, Варя, грамоту знаешь?» Я говорю: «Нет». — «А учиться, — говорит, — хочешь?» — «Хочу», — говорю. «Ну вот, — говорит, — и славно. Я тебя и читать и писать научу». И погладила меня по голове.
Култын снова вклинился:
— «Говорит, говорю»!.. Затрандила, как на балалайке. Может, вы еще и поцеловались для знакомству, а? — И захохотал.
Варька повела плечом, произнесла как-то особенно дружелюбно и ласково:
— Дурак ты, Вася.
И Култын снова засопел.
Ленька нетерпеливо поморщился.
— Ну сошлись, теперь хоть водой разливай! Вы мне про дело сказывайте, а не про свои эти... всякие...
Но ни Варька, ни Култын больше ничего толкового не припомнили. А Леньке было интересно узнать: привез ли Лыков из уезда книги и бумагу? И другое: коли уже есть учительша, то когда он думает теперь открывать школу. Ведь давно бы пора. Ячейка-то со своей работой справилась к сроку: все столы и скамейки, как огурчики, стоят ровными рядами в классах. Дядька Аким сделал даже две огромные и гладкие доски, чтобы писать на них мелом. И покрасил, правда не в черный цвет, как хотел Лыков, а в зеленый — только такая краска нашлась в селе.
— Ну, а представление-то когда будет? Это хоть узнали?
— Завтра,— выкрикнули одновременно Варька и Култын.
Ленька засмеялся.
— Наконец-то хоть одно догадались спросить...
Представление было назначено на полдень. К этому времени со всех концов села потянулись к нардому люди, разодетые по-праздничному.
У калитки во дворе нардома толпилась жиденькая кучка унылых мальчишек и девчонок, тех, кому родители настрого запретили глядеть на «анчихристову потеху». Среди них вертелся Быня с Яшкой Заковряжиным. У Яшки, должно быть, снова началась золотуха: щеки его были повязаны широкой грязной тряпкой, концы которой торчали на голове, как свиные уши.
Быня увидел Леньку с Варькой и Култыном, бросился к ним, вытаращив глазки:
— Вася, погоди, постой, что скажу! Вася, не ходи туда, не надо — грех смертный. Шерстью изнутри обрастешь, по-петушиному кукарекать станешь. Пойдем лучше с нами, в чижа или в другое что поиграем...
Култын было остановился в нерешительности, когда Быня про шерсть да кукареканье выкрикнул. Однако упоминание про чижа его словно подстегнуло:
— А пошел ты со своим чижом!
И бросился догонять Леньку с Варькой.
Ребята вошли в нардом и ахнули в радостном изумлении: народу — полно. На стенах ярко алели два больших полотнища, кое-где были прибиты букетики поздних цветов, пучки сосновых и березовых веток. Сцены не было видно, ее закрывал огромный занавес, сшитый из разноцветных лоскутов, какие попались под торопливую руку Галинки Лушниковой. Однако эта пестрота никому не показалась странной, даже наоборот — веселой, и все решили, что так и надо для представления.
Варька, увидав своих подружек, побежала к ним, а Ленька с Култыном отыскали свободное место и втиснулись там оба. Когда они уже умостились поудобней, Ленька огляделся. Рядом с ним сидела незнакомая женщина в синем платье, с длинными и толстыми косами. Ленька с любопытством уставился на нее: кто такая? Но Култын уже горячо задышал ему прямо в ухо:
— Она!.. Учительша!..
Так вот она какая! Красивая и ничуть не строгая: ишь, улыбается и косит на него черным глазом.
— Не тесно тебе?
Ленька не растерялся:
— В тесноте — не в обиде...
— Верно. Хорошо.— И она совсем повернулась к Леньке, поглядев на него тоже с любопытством.
В какие-то несколько минут они были уже друзьями. Ленька успел выложить ей, кто он и что он, и сам узнал, что учительницу зовут Ирина Петровна, что она тоже комсомолка и очень рада, что приехала сюда: «Люди у вас здесь чудесные и комсомольцы — молодцы. Школу какую открыли. И мастерскую. И вот этот народный дом...»
Леньке никогда и в голову не приходила мысль хвастаться какими-то своими делами, а тут вдруг весь переполнился гордостью: ведь и он тоже делал все это! Вот они, его скамеечки, выстроились ровными длинными рядами. Сидят сейчас на них люди и совсем, совсем не знают, как старался Ленька делать их! И сама учительша не догадывается, что сидит на скамейке, для которой, быть может, Ленька обтесал и выстрогал все четыре ножки.
Вдруг занавес дрогнул, раздвоившись, со скрипом пополз к краям сцены. Говор и шум разом оборвалась, наступила такая тишина, словно нардом мгновенно опустел. Все глаза устремились на сцену.
А там стояли, выстроившись парами в ряд, четыре парня и четыре девки в синих спецовках. Парни держали перед собой молоты, девушки — серпы. Из-за занавеса выбежал лысоватый мужик в очках и громко выкрикнул:
— Внимание! Живая газета! Слушайте сообщение по Республике Советов!
И едва он успел спрятаться за занавесом, парень и девка, что стояли первыми, сделали дружный шаг вперед, быстро подняли и скрестили руки с серпом и молотом. Парень громко произнес:
— День ото дня крепнет и набирает силу Советская Россия. Как сообщают, недавно в Петрограде восстановлен и пущен гвоздильный завод. Его продукция уже поступает в города и села страны.
Едва парень замолк, раздался звонкий, радостный девичий голос:
— В Одесский порт вошло первое за существование Советской власти заграничное океанское судно. Оно доставило большую партию товаров для деревни — сенокосилки, плуги, бороны, конные грабли и косы. Кроме того, прибыло значительное количество тканей, ниток, пуговиц и прочих товаров. По случаю разгрузки парохода Одесский порт всю ночь был освещен электричеством!
