Эдит Несбит - Дети железной дороги
Питер и Филлис спешно направились к выходу.
Бобби следила за их темными фигурами и огонечком свечи с таким чувством, словно приближался конец света. Теперь она могла себе представить, что чувствуют монахини в монастырях. Однако она решила подбодрить себя.
– Не будь глупой девчонкой! – вслух сказала она. Она всегда сердилась, когда ее называли девчонкой, даже если слову предшествовал другой эпитет, нежели «глупая», – скажем, «хорошенькая», «славная» или «умная». И только когда она была недовольна собой, она называла себя «девчонкой».
Девочка поставила свечной огарок на кирпич возле ног «пса» и взяла перочинный ножик. Открыть его было ох как непросто. Бобби сломала ноготь большого пальца, прежде чем ей это удалось. Было очень больно, но раздумывать было некогда. Она разрезала шнурки на башмаке и сняла его. Потом попыталась стянуть носок, но нога так страшно распухла, что совсем потеряла форму. Тогда девочка принялась неторопливо и осторожно разрезать носок.
Это был коричневый носок ручной вязки. Бобби подумалось, что, наверное, носки вязала мама этого юноши. Конечно, она любит его, заботится о нем. Каково ей будет, когда сына принесут в дом со сломанной ногой?
Когда Бобби увидела то, что было под носком, пространство туннеля показалось ей беспросветно черным. Земля стала уходить у нее из-под ног, и ей было неведомо, на каком она свете.
– Глупая девчонка, – еще раз сказала себе Роберта, и ей стало немного легче.
«Бедная нога, – думала она про себя, – это не нога, а подушка… Да, если бы была подушка, можно было приподнять ему ногу».
И вдруг ей припомнился тот день, когда они с Филлис сняли с себя нижние юбки, чтобы подать сигналы тревоги и предотвратить аварию. Теперь на ней тоже была фланелевая нижняя юбка, только белая. Но она такая же мягкая, как была та, красная. Бобби быстро сняла ее с себя.
– Какая же это полезная вещь, фланелевая нижняя юбка! Просто надо поставить памятник тому, кто ее изобрел.
Девочка нарочно говорила громко, справедливо полагая, что живой голос среди этого зловещего мрака подействует успокаивающе.
– Ты с кем говоришь? Тут кто-то еще есть? – вдруг спросил «пес», но голос у него был очень слабый.
– Ну вот, тебе лучше! – обрадовалась Бобби. – Но только не надо разговаривать, ты еще слабый.
Она свернула нижнюю юбку в несколько слоев, чтобы получилось что-то наподобие подушки, приподняла сломанную ногу «пса» и положила под нее подушку.
– Пожалуйста, больше не теряй сознание! – умоляла Бобби, слыша, что юноша опять начинает стонать. Потом она намочила носовой платок молоком и осторожно стала водить по распухшей ноге.
– Не надо, больно! – вскрикнул юноша. – А хотя, знаешь… Стало лучше!
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Меня – Джим.
– А меня – Бобби.
– Почему так? Ты же девочка.
– На самом деле я Роберта, но это длинно.
– Так, значит, тебя можно звать Бобби?
– Да.
– А тут были еще двое, они где?
– Это мои брат и сестра – Питер и Фил. Они пошли кого-нибудь позвать, чтобы тебя отнесли на станцию.
– У вас с сестрой мальчишеские имена.
– Сестра, вообще-то, Филлис. А что до меня, то я иногда жалею, что не родилась мальчиком. С тобой так не бывает?
– Нет, тебе идет быть девочкой.
– Я глупо спросила. Конечно, ты самый настоящий мальчик. Ты храбрый.
– А ты тоже храбрая, как мальчишка. А почему ты не пошла с ними?
– Кто-то должен был остаться с тобой.
– Вот что я скажу тебе, Бобби. Ты такой человек… Я хочу пожать твою руку! – он протянул ей руку, и Бобби, нащупав в полумраке шерстяной рукав, осторожно ее пожала.
– Я бы ее пожала изо всех сил, но сейчас нельзя. Потому что я тогда расшевелю все твое тело, в том числе и ногу. Послушай, у тебя есть носовой платок?
– Не знаю, сейчас проверю, – он пошарил в карманах и обнаружил то, что нужно. – А зачем?
Бобби взяла у него платок, смочила его молоком и положила на лоб Джима.
– Ух ты! Что это?
– Молоко. Воды-то у нас нет, – объяснила Бобби.
– Ты как сестра милосердия – маленькая, веселая, добрая сестра.
– Я так делаю маме, когда у нее болит голова. Только не молоко, конечно, а одеколон, уксус или просто воду… Теперь мне придется задуть свечку, а то вдруг они, те, кто за тобой придет, забудут взять огонь, а у Питера тоже лишь малюсенький огарок.
– Какая ты! Все предусмотрела, – слегка улыбнувшись, прошептал Джим.
Свечка погасла, и теперь в кромешной темноте они с Джимом могли только говорить и слышать голоса друг друга.
– Тебе не страшно в темноте, Бобби?
– Нет… Немножко.
– Дай мне твою руку! – сказал Джим, и это был очень хороший и добрый поступок, потому что он, как большинство мальчишек его возраста, терпеть не мог поцелуев, объятий и рукопожатий, называя это «телячьими нежностями».
Теперь Бобби уже не боялась темноты, потому что ее рука лежала в большой крепкой руке страдальца в красном свитере. А Джим, держа ее маленькую гладкую руку, подумал, что, оказывается, рукопожатие – это совсем не плохо.
Бобби старалась болтать, забавлять Джима и отвлекать от боли. Но разговаривать в темноте было трудно, и они больше молчали, лишь изредка окликая друг друга.
– Как ты, Бобби? – спрашивал Джим.
– Джим, тебе удобно? Я не сделала тебе еще больнее? – доносился до него иногда тревожный голос новой знакомой.
А между тем в туннеле становилось очень холодно.
* * *Питер и Филлис пробирались по длинному туннелю навстречу дневному свету. Обошлось без серьезных приключений. Правда, платье Филлис зацепилось за провод и оказалось порвано от талии до подола. А в другой раз она споткнулась о развязавшийся шнурок и упала на четвереньки, сильно исцарапав себе руки и ноги.
– Будет ему когда-нибудь конец, этому туннелю? – злился Питер.
Но идти надо было еще очень долго.
– Держись, – подбадривал сестру Питер, – все рано или поздно кончается, и, если выдержишь, то потом порадуешься, что все позади.
Это были очень правильные слова, и всегда полезно размышлять в таком духе в дни, когда бывает плохо или трудно: когда ты заболел корью, или не выходит задачка по арифметике, или тебя наказали. И еще, когда ты в отчаянии и тебе кажется, что никто и никогда тебя уже не полюбит и сам ты уже не в состоянии никого полюбить, – тоже полезно напоминать себе, что эта черная полоса пройдет и что надо только суметь выдержать душевную муку.
– Ура! – воскликнул Питер. – Я вижу свет в конце – как будто белая точка, с булавочную головку, на куске черной бумаги.
Булавочная головка становилась все больше, и голубые отсветы показались по обе стороны туннеля. Ребята видели перед собой усыпанную гравием тропинку. Теперь им было тепло, и воздух пах травой. Сделав еще двадцать шагов, они увидели солнце и услышали шум деревьев.
Филлис тяжело вздохнула.
– Нет, больше никогда в жизни я не полезу в туннель. Даже если двести миллионов мальчишек в красных свитерах будут там лежать со сломанными ногами.
– Не будь глупой кукушкой, – грубовато, по своему обыкновению, сказал Питер. – Ты должна была полезть.
– Значит, я хорошая и храбрая, если я полезла.
– Если ты храбрая, то нам с Бобби надо считать себя героями… Ну, и где же тут ближайший дом? Я пока вижу одни деревья.
– Вон, вон крыша! – Филлис, подпрыгивая, показывала рукой поверх зелени.
– Это будка регулировщика, – поспешил разочаровать ее Питер. – А с регулировщиком на посту не позволено разговаривать. Это нарушение правил.
– Уж если я не испугалась туннеля, то какие-то правила нарушить не побоюсь! – решительно объявила Филлис. – Пойдем.
И она побежала вдоль пути так быстро, что Питер едва поспевал за ней.
На солнце было очень жарко, и дети, оба разгоряченные, запыхавшиеся, остановились и, повернувшись к окну сигнальной будки, крикнули: «Эй, можно вас?» настолько громко, насколько у них хватило дыхания. Но им никто не ответил. Сигнальная будка была тиха, как покинутая обитель, и Питер с Филлис, обжигая руки о разогретые солнцем перила, взбежали на крыльцо. Дверь была открыта, и дети заглянули в комнату. Сигнальщик сидел на стуле, прислонясь головой к стене. Все его тело безвольно склонилось набок, рот был открыт. Он крепко спал.
– Вы что? Просыпайтесь скорее! – закричал Питер, и в его голосе был ужас, потому что он понимал, что если сигнальщик засыпает на посту, он может потерять свое место – ведь он подвергает опасности поезда, потому что не подаст им сигнал, указывая по какому пути они должны идти.
Сигнальщик не пошевельнулся. Тогда Питер стал трясти его за плечи. Мужчина, зевая и потягиваясь, начал мало-помалу приходить в чувство. А когда он, наконец, проснулся, то сразу вскочил на ноги, схватился руками за голову «как безумный маньяк» (такими словами некоторое время спустя описала его поведение Филлис) и закричал:
