Михаил Глинка - Петровская набережная
В ночном дозоре
Странное состояние было у Мити той ночью, странное. Температура, конечно, поднялась, и Митя если задремывал, то даже бредил, но и в бреду он помнил, что хоть ему и очень плохо, но болезнь его не настоящая. Такое бывает после прививок: маяться маешься, но серьезного-то с тобой ничего произойти не может. Митю то трясло, то отпускало, и, как отпустит, его тут же клонило в сон. С вечера Митя с Толей успели наломать еловых веток, а на них набросали сухого тростника и теперь, прижавшись друг к другу, пригрелись.
Черной живой тенью залегло за соснами и кустами озеро, в камышах что-то изредка шлепало и плескалось: быть может, выдра охотилась за спящей рыбой или уткам снились плохие сны. Между деревьями, мягко кувыркаясь, проносилась время от времени летучая мышь, а чуть погодя, когда воздух между деревьями опять замирал, в траве и кустах можно было услышать еле слышное шуршание. Кто-то тайно куда-то полз. Зачем?
Странная это была для Мити ночь. Мите в его бреду все казалось, что он должен куда-то бежать или что-то перепрыгнуть и сделать это надо немедленно. Чего только за эту ночь Митя не наговорил! П про галошу эту злосчастную, и про то, что чувствовал, когда гнали Курова, и про Карлушу, и про снаряд.
— Да врешь ты все! — возмутился Толя. — Снаряд они развинтили! Да его пальцем тронуть…
Тут, чтобы Толя поверил, Мите пришлось припомнить подробности — вплоть до того, как белый язычок, похожий на газосварку, высунулся из зажженного бикфордова шнура…
— Значит, у тебя в башке вообще ничего нет! — тихо сказал Толя. — Пуговиц от вас не нашли бы… Понимал, что делаешь?
— Ну… понимал.
Впрочем, может быть, именно потому, что обычно замкнутый Толя так тогда разволновался, Митя столько ему всего и рассказал.
И тут вдруг заговорил Толя. Он еще никогда ни с кем в их роте не откровенничал. Бывает на озерах такой предутренний темно-серый мрак, когда тебе несколько раз начинает мерещиться, будто ты уже различаешь что-то, а начнешь вглядываться — ничего. Толя все вглядывался, в эту ночь он глаз не закрыл ни разу.
— Вы бумажные погоны рисовали?
— Рисовали.
— У нас с этого все и началось, — сказал Толя.
Митя стал слушать. У них-то в роте, как началось, так все и кончилось: рисовали погоны, вырезали их ножницами, запихивали под воротники. Пока нет старшин рядом, носишь, потом спешно комкаешь, чтобы не наказали. Поиграли неделю — и все прошло.
— Нет, у нас серьезней было, — сказал Толя. — С этими бумажными у нас две армии образовались: в одной генералом был Ленька Глушков, а в другой… Отгадай, кто?
— Ну, я ж никого там не знаю… Ты, что ли?
— Нет. Я у Глушкова был заместителем. А там… Куров был.
— Куров?! Тот самый?
— Тот самый.
— Ну и в чем командирство? У нас-то ни в чем: погоны себе нарисуем, вот и вся игра.
— Нет, у нас иначе… Командир приказывать мог… Правда, мы-то с Ленькой решили, что с самих себя начнем — командовать собой научимся. Утром холодной водой стали обливаться. Разговаривать решили только спокойно. Ни одного слова вранья, слабых под защиту… И тут вдруг узнаем: Куров как назвал себя командиром, посылки стал отбирать. Кому что вкусное пришло из дому или кто что с увольнения принес — отдай. Набрал себе помощников, самых здоровых, которые всегда хотят есть, и начал разбойничать… А Ленька, как про это узнал, так весь и побелел. Мы, говорит, с тобой, Кричевский, обещали слабых защищать? Обещали. Значит, знаем, что делать. А Ленька знаешь какой был?
— Почему «был»?
— А потому… Нет его сейчас. Вы нормы по прыжкам сдавали? Помнишь, как в первый раз на вышку влезть? Ноги трясутся… Но прыгнули с трехметровки-то, попадали кто как. А Ленька подходит к преподавателю: «Можно с пяти метров?» Тот удивился. «Ну что ж, давай!» Все смотрят. Ленька залез, стоит. Ему кричат: «Трусишь! Зачем просился?» Он как услышал, так два шага — и головкой вниз. Вылезает — лицо, плечи — все красное: ударился сильно о воду. Все уже молчат. А он подходит к преподавателю: «Можно с семи?» Майор на него смотрит, колеблется. «Пятерку в четверти хочешь?» — «Хочу». — «Нет, — говорит майор, — ты чего-то другого хочешь. А чего?» Тот молчит. «Ну давай!». Мы все стоим, слова теперь никто не произносит. С семи метров-то! Но — прыгнул. И опять — головкой вниз. И из воды уже: «Товарищ майор, с десяти метров?»
— Да в лагере такой и вышки нет, — сказал Митя.
— Мы в бассейне сдавали, там была. Но майор не разрешил. Да, так вот сообщают нам, что дружки Курова опять что-то отобрали. Ленька говорит мне: «Все, идем!». А дело было здесь, в лагере. Вошли мы, значит, в их палатку. Куров на койке валяется, а около него еще человека четыре, самые здоровенные в роте. Жуют, на нас смотрят. Куров жевать перестал. Он, вообще-то, старше был, года, наверно, на два, из юнг пришел. Ленька повернулся ко мне и говорит: «Назад!» «Ну, — думаю, — и ты струсил». Но он только до нашей палатки вернулся. А у нас там были лопатки саперные получены как раз к занятиям. «Бери лопатку!» И сам взял. «Сними чехол! Пошли!» Иду за ним, а ноги заплетаются, не идут. Распахнул Ленька полог, вошли мы. «Встань, Куров!» И лопаткой как рубанет по столбу, на котором верх натянут, — палатка так и затряслась. Все в роте знали, как он с вышки прыгал. Куров поднялся, и эти четверо повскакали с коек. Ленька их жратву лопаткой же с коек и поскидывал. К нему подступить пытались, он как махнет лопаткой — все отскочили. И прежде чем уйти, Курову говорит: Учти, Куров, повторится — пеняй на себя!» А тот уже опомнился: зубами скрипит, глазами водит… Да только нас в отпуск отправили. А из отпуска Ленька не вернулся.
— Как так? — спросил Митя, который уже всей душой успел поверить Лене Глушкову. — Как это — не вернулся?
— Не вернулся…
Остров наконец целиком выплыл из темноты, но «противник», наверно, еще не проснулся, и черные сосны на острове были заодно с черными валунами, черным тростником и черными березами.
— Погиб, — сказал Толя. — Подорвался.
— Тоже… рыбу глушил? — холодея, спросил Митя.
— Нет. Просто шел по лесу, задел какую-то проволоку, а она к взрывателю тянулась.
— Где это было? — спросил Митя, ощущая непреодолимое желание приподняться с земли, на которую он так беззаботно, так бездумно лег.
— Какая разница где? В лесу, под Лугой. А думаешь, здесь сейчас ничего такого быть не может? — сказал Толя, словно чувствуя, как Мите хочется встать, и нарочно его испытывая. — Вот сейчас мы лежим, а под нами, может, такая штука закопана…
— Тут минеры все облазили, — не очень уверенно сказал Митя.
— Облазили, не облазили… Каждый метр не прощупаешь.
— Да ты к чему это?
— А к тому… Кого что ждет — это неизвестно. Вот Ленька — шел себе просто по лесу. И нет его.
— Ну так что ты хочешь сказать?
— Что?! — вдруг обозлился Толя. — А то, что ты как недоразвитый! «Снаряд»! «Граната»! Хвастается еще! Мало случаев знаешь, да? У тебя что, в жизни цели никакой нет?
— Какой цели? — рассеянно спросил Митя. — Ты о чем?
Цель у Мити, вообще-то, была вроде… Ну, закончить училище как следует… Так ведь это у всех такая цель. А еще? Какая ж еще цель?
— А ты? — спросил Митя. — С тобой-то дальше что было?
Толя не ответил. Митя вспомнил о том, что говорили, когда Толя появился у них в роте.
— У тебя правда сотрясение мозга было?
Толя молчал. Митя совсем не хотел его обидеть. Но на второй год у них, вообще-то, не оставляли, другое дело — такая причина.
— Ну, нам так сказали. Мол, из-за этого ты лежал несколько месяцев. Лежал, да? У тебя голова была пробита?
Какое-то странное было сейчас у Толи лицо. Митя никогда еще такого выражения на нем не видел. Губы у Толи были как два кирпича, положенные один впритирку к другому. Или это рассвет виноват?
— Ты хотел бы обратно в ту роту? — спросил Митя, поняв, что на предыдущий вопрос Толя не ответит.
— Обратно? — произнес Толя. — Как это — обратно? Нет. Надо здесь.
— Что «здесь»?
Но Толя опять не ответил. Деревья острова уже можно было различить по отдельности. И опять, как вечером, в самой глубине острова мигнул красноватый огонек. До ребят стали долетать негромкие звуки, и вдруг отчетливо и громко по воде донесся стук: видно, кто-то нечаянно уронил что-то тяжелое на дно шлюпки.
— Бежать можешь? — прошептал Толя.
— Могу… Ясно, могу.
— «Ясно»… Не очень-то ясно, больной вроде бы.
— Да это уже прошло.
Ну тогда дуй! Доложи, что они проснулись и грузят шлюпки
Митя бежал сквозь рассветный, набухший сыростью лес, но уже скоро ему стало казаться, что это не он, Митя, бежит по лесу, стоящем неподвижно, а все наоборот: Митя будто замер, в то время как лес, накренясь и охлестывая Митю мокрыми ветками, понесся мимо. Отдельно от себя Митя слышал свои шаги, отдельно — как громко стучит сердце, и вдруг, прекрасно видя, что прямо перед ним огромный камень, Митя едва увернулся, с размаху оттолкнувшись рукой от его замшелого сырого лба. Оказывается, кружилась голова. Митя пошел шагом, потом снова побежал и бежал, пока мог.
