Иван Серков - Мы — хлопцы живучие
Варвара наконец сдалась и сказала Кате:
— Приглашай ты. Это твой гость.
Катя покраснела, как мак, даже конопушки пропали, и как-то хмуро буркнула:
— Ну, пошли…
Знал бы я, лучше б и не заходил. Стыда не оберешься. Не голоден я. Не хочу.
Но на чай с леденцами меня все же уломали. Чай — это не еда, чай — это вода, чайку попить можно, если им так уж хочется. К чаю Варвара незаметно подсунула мне кусок хлеба, и я также незаметно его проглотил. Верно, забыл что не хочу.
А после ужина — новая напасть. Куда это мы пойдем на ночь глядя в мороз и вьюгу? Шуточки это нам? Никуда нас Варвара не пустит, и думать нечего.
Только этого мне и не хватало, чтобы хлопцы смеялись: мол, темноты испугался. Не хватало, чтоб каким-нибудь зятем потом обзывали. Да и как это я останусь, а Санька с девчатами пойдут?
Катю Варвара так и не отпустила. А мне она не командир. Сказал спасибо и ушел.
А ночь в самом деле была темная. В городе ни огонька, на улицах ни души. Только ветер завывает в руинах да слепит глаза снегом. Кучерявка и Ганка идут молча, озираются по сторонам, стараются не отставать от нас с Санькой. Наслушались разных басен про воров и разбойников, которые по ночам раздевают на дороге людей. А то, бывает, заведут в эти каменные трущобы и прикончат. На базаре обо всем этом чего только не рассказывают.
Мы с Санькой не очень-то боимся разбойников. Зачем мы им? Наши бурки и свитки не дорого стоят, а денег и на развод нет. Не больно разживутся. Да и что это за комсомольцы, которые боятся каких-то разбойников?
А на душе все-таки отчего-то тревожно. Громыхнет ветер ржавым листом жести, проскрипит на ветру старое дерево — и по спине пробегает холодок.
Я добрался до дома к полуночи. Бабушка долго гремела засовом и все ворчала:
— Вот это комсомол! Ничего себе комсомол! Это что же, все в комсомоле шляются по ночам? Так тебе еще, мой хлопец, рановато. — И уже залезая на печь, смягчилась: — Бери там бульбу за заслонкой.
Картошка уже совсем холодная, но такая вкусная! Я обмакиваю ее в соль и не могу наесться.
… Гм. Чем я занимался во время оккупации. Собак гонял. Так и нужно было сказать тому слишком бдительному Толику. Да ничего, и так хорошо обошлось. Приняли. Теперь мы с Санькой — комсомольцы.
…А билет нужно будет обернуть чистой бумагой, чтоб не замарался.
Катя, конечно, трусиха. Вроде бы Варвара не отпустила, а это она сама испугалась метели.
— Что, не покормили там? — подала с печи голос бабушка. Снова она за свое!
— Да хватит уже!
— Молодчина! Умница! Рявкай на старую бабу. Это там тебя научили?
Варенье учительницы и Санькина аптека
По бабушкиному мнению, фасолевый суп не требует ни приправы, ни заправы. Фасоль сама по себе и то, и другое. Фасолевый суп даже совсем пустой, запросто можно есть без хлеба — и будешь сыт. Фасоль — самый лучший, самый питательный продукт на земле. От нее еще никто не умер и не опух. Такого бабушка не слыхала.
А у меня, у Глыжки и у отца фасоль сидит в печенках. Суп — из фасоли, каша — из фасоли, пюре — из фасоли. Фасоль на завтрак, на обед и на ужин. Фасолью пропахли горшки, миски, ложки, стол, печь — вся хата. Это была фасольная зима.
Бабушка сияет от гордости — как мудро обеспечила она семью харчами. Сеять в прошлую весну было нечем. Хоть ты сам в землю ложись. Другой бы на бабушкином месте растерялся, оставил огород пустовать и теперь пошел бы с сумой по миру. А она — нет. Она не такая. Пораскинула мозгами: бульбы, чтобы посадить, нужен воз, а фасоли — горстка-другая на грядку. И побежала по соседям. Кто дал миску, кто — полмиски, и набралось без малого решето.
Еще никто до сих пор у нас не сеял столько фасоли.
Обычно ею обсаживают межи, а бабушка размахнулась на пол-огорода. И с тех пор начала агитацию: «квасоля» — наипервейший продукт.
Осенью от фасоли не было спасения. Она висела на заборе, сохла под поветью, в сенях, на чердаке, на завалинке, в дровянике. До самого снега мы помаленьку лущили сухие стручки руками, молотили их вальками на полу. Куда ни глянешь — всюду фасоль: в мешке, в кадке, в мисках, в решете. Фасоль сушится у нас под боком на печи, и Глыжка бомбардирует ею по утрам хату через бумажную трубочку, пока не заработает на орехи.
Кое-как мы ее высушили и ссыпали в мешки. Но высушили, должно быть, не до конца: суп отдает прелью. Конечно, дело тут не в фасоли, просто мы заелись. Посидели бы, как другие, впроголодь — не то бы запели.
Но к весне фасоль стала вкуснее. Кашу и пюре бабушка больше не хочет готовить, а супы теперь не такие густые, как осенью. Старая все чаще вздыхает и бранит себя за то, что шиковала зимой. Ворчит и на отца, когда того нет дома. Какая польза с того, что он изо дня в день ходит в колхоз? До осени его трудодней не укусишь. Да и там еще неизвестно, широко разевать рот или нет. Только и счастья — щепки.
Отец сейчас ставит сруб для правления, и над щепками он вроде как бы хозяин. Пойдешь, наберешь мешок, и никто слова не скажет. Иной раз и Санька со мною ходит. Им с матерью тоже дрова с неба не валятся.
Но Санька носит мешки небольшенькие: он по сравнению со мной слабак. Сопит, кряхтит, обливается потом и у каждого двора, где есть скамеечка, останавливается передохнуть. Под глазами у Саньки синё, нос вытянулся и заострился, а сам, как говорит моя бабка, очень уж хилый. И при этом добавляет: — Вот вы носы воротите: «квасоля-квасоля», а она силу дает.
Но это еще неизвестно, отчего Санька стал таким: то ли оттого, что сидит без фасоли на одной картошке, то ли от того, что много книжек читает. Его мать, тетка Марфешка, часто жалуется: не оторви от книжки силой — поесть забудет, не выгони из дому погулять — так и будет весь день сидеть крюком. А ночью того и гляди, какбы хату не сжег. Керосину нет, так он где-то бензину раздобыл, соли в него насыпал, чтоб не шибко пыхало, и сидит при каганце до петухов, глаза себе портит. Но оно все равно пыхает, хвороба на него.
А еще Санькина мать боится, как бы он не зачитался вконец. Долго ли теми книжками мозги высушить?
Любит Санька книжки, и я знаю — завидует тем, кто их пишет. Он и сам хотел бы стать, если не офицером, так писателем или поэтом. Это, конечно, в том случае, если не придется идти в фабзайцы.
Но писателем Санька стал раньше, чем можно было предположить. Однажды, когда мы принесли со стройки особенно хороших щепок, сухих и смолистых, мой приятель, громыхнув полным мешком об пол в сенях и напившись из ковша воды, вдруг приказал мне решительно:
— Поклянись, что никому не скажешь.
— А что такое? — хотел было я сплутовать.
— Нет, ты сперва поклянись. — И лишь взяв с меня присягу по всем правилам, он как-то смущенно признался: — Я вчера на печи басню сочинил…
Санька басню сочинил! Вот это да, еще один баснописец нашелся.
А он полез на печь, порылся там и сунул мне под нос листок:
— На, посмотри, если не веришь.
И стал читать. При этом ему почему-то непременно хотелось то намотать на палец и вырвать клок своих соломенных волос, то оторвать свое красное ухо.
Басня у него получилась складная. Почти как у Крылова. Будто бы какая-то свинья забралась за стол. Этого ей показалось мало, так она — и ноги на стол. Хозяин страшно разозлился, схватил кочергу и вытурил наглую в сени.
Такая, значит, басня. Только без морали. Насчет морали Санька думал-думал, да так ничего и не придумал. Мораль не больно-то легко дается. Но соль все-таки есть. Под свиньей он имеет в виду фашистов, а под хозяином — наш народ.
— Ты догадался? — спросил смущенный баснописец, оставив в покое свое пунцовое ухо.
Догадаться-то я догадался, да не совсем точно. Мне показалось, что речь шла про старого Зезюльку, который однажды огрел кочергой Брыдкиного кабанчика, когда тот забрел к нему во двор и похозяйничал там на грядах. Но я не возражал. Если Санька подразумевает под свиньей фашистов, то и я не против. Хорошая басня.
А назавтра у Саньки — две новых. В одной под рябой курицей подразумевалась Глекова Катя, а в другой под индюком — Петька Смык. Насчет Кати мне не понравилось. Причем тут Катя? А вот про Смыка придумано смешно. И главное — с моралью:
Не будь таким же индюком,Как Петька Смык, что всем знаком.
Правильно, пусть так не форсит перед девчатами этот Смычище. Хорошо бы незаметно подкинуть ему в карман эту басню, но тут Санька заартачился: секрет — и никаких. Никто не должен знать, что он баснописец.
У Саньки талант не только на басни. Однажды Антонина Александровна пришла на урок такая сияющая, будто минуту назад ей вручили новогодний подарок. За несколько лет учебы мы научились с первого взгляда угадывать, что несет наша учительница в класс: двойки или что-либо получше. Иногда она входит усталая, разбитая, вяло кладет тетради на стол, снимает свои очки без дужек и принимается тереть пальцами переносицу в том месте, где от пружин синие ямочки. И тогда у каждого замирает сердце: неужели и у меня двойка за вчерашний диктант? А бывает, что она расцветет улыбкой еще с порога, вот так, как сейчас, мелко семенит, чуть-чуть припадая на одну ногу, к своему столу и торжественно обводит класс добрыми материнскими глазами. Значит, мы — молодцы. А на этот раз Антонина Александровна принесла такую новость, что наш класс на минуту растерялся, затаил дыхание, а потом возбужденно и радостно загудел.
