Юрий Хазанович - Свое имя
— Эй, железнодорожник! Дублер! Пузыри пускаешь? — Это Самохвалов кричал в самое ухо, чтоб никто, кроме Мити, не услышал.
Он испуганно широко раскрыл глаза:
— Я не сплю…
— Факт, не спишь, — охотно согласился Самохвалов и кивком показал: — Давай на тендер.
На тендере он снял с Мити кепку и приказал:
— Голову нагни!
И, прежде чем Митя успел сообразить, зачем нужно нагнуть голову, обжигающая струя холодной воды ударила ему в затылок.
— Без привычки ночью всегда укачивает, — говорил Самохвалов, постукивая ладонью по большому медному чайнику. — Самое верное средство! Освежает, как в сказке.
Митя отжал волосы и поймал Самохвалова за руку:
— Они видели?
— Вроде за тобой только и следят, делать больше нечего.
— А ты не сболтнешь? Ну не надо, будь другом!
— Как приедем, по радио передам…
Митя не думал, не гадал, что в эту поездку ему еще раз представится случай «отличиться»…
Рабочий человек
Внезапно раздался частый перестук колес на стрелках, и со всех сторон брызнули огни. Они казались нестерпимо яркими после непроглядного мрака.
Глаза наконец немного привыкли, и Митя разглядел надпись на невысоком белом здании станции: «Благодать». Вот это сильно! Всего полночи прошло, а уже Благодать. К утру они будут ой-ой где!
Как только поезд остановился, подошел сцепщик. Не выпуская изо рта свистка, поставил фонарь на землю и, пригнувшись, нырнул между тендером и первым вагоном. Скрипнуло железо, громыхнул крюк и словно просвиристел сверчок.
Паровоз отцепили. Он вздохнул с облегчением и неторопливо покатил в сторону от станции.
— Заправляться, — сказал Самохвалов.
Угольный склад представлял собой площадку, заставленную черными усеченными пирамидами. Угля было кругом так много, что ночь казалась темнее. Черное царство угля.
Кран на соседнем пути заворчал, зашевелился, подняв голову, заглянул в тендер и, помедлив, разжал железные челюсти. В тендер с сухим, отрывистым шумом посыпался уголь. Голова поворачивалась, припадала к угольной горе, опять поднималась и со скрежетом двигала челюстями…
— Питанием запаслись, — с видом довольного хозяина проговорил Самохвалов. — Теперь можно дальше…
Когда паровоз подошел к составу, Максим Андреевич вместе с помощником опять принялись осматривать машину, и Митя остался в будке один. Это продолжалось не больше пяти минут, но много ли нужно, чтобы вообразить себя главным лицом на паровозе! Он бросил озабоченный взгляд на манометры, по-хозяйски посмотрел в топку. «Не мешает подбросить», — и послал в топку подряд три лопаты угля, причем всего лишь один раз промахнулся. Потом взглянул на водомерное стекло, похожее на градусник: в высокой стеклянной трубке неподвижно стоял дымчато-зеленоватый столбик воды. «А не добавить ли водички в котел?» И он постучал снизу вверх по горячему рычагу инжектора, как это делал Чижов.
Инжектор сработал, за окном заклубился пар, было слышно, как вода из тендера с глухим гулом ринулась в котел. И тут же послышался крик помощника машиниста:
— Эй, голова! Чуть-чуть не ошпарил. Ты, друг любезный, в окошко посматривай…
Митя не успел ответить: снизу раздался голос Максима Андреевича:
— Димитрий, масленку!
Сколько раз он взбирался на паровозы, стоявшие на пустыре, сколько раз спускался по их крутым и узким ступенькам. Это было так же просто, как ходить по земле, дышать воздухом. Но одно дело спуститься с паровоза налегке, а другое — с масленкой в руке. Придумал же кто-то такие неудобные ступеньки!
На предпоследней ступеньке он все-таки сорвался и повис на руке. К счастью, этого никто не заметил.
Принимая масленку, Максим Андреевич с сочувственной усмешкой покачал головой:
— Уже готово? Вот беда!
При свете факела Митя увидел: по его новой куртке, словно толстая черная гусеница, медленно ползла струя машинного масла.
— Ничего, голубок, — сказал Максим Андреевич, протягивая ему комок чистой ветоши. — Ни у кого на свете не бывает столько радостей и печалей, сколько у вашего брата, новичка…
Митя и не собирался печалиться: масляное пятно, выдавшее его неловкость, сразу «состарило» чересчур новую и аккуратную куртку.
Пока он наводил порядок на тендере, поезд тронулся в путь. Подставив лицо навалистому прохладному ветру, влажно и пряно пашущему ромашкой, чабрецом и еще какими-то травами, и прикрыв глаза, кочегар с восторгом вслушивался в ночь, полную гулкого движения и беспокойного шума. Он стоял посреди тендера, широко расставив ноги, погрузившиеся в уголь, и опершись на лопату, и вдруг заметил: Максим Андреевич, Чижов и Самохвалов смотрят на него из будки и улыбаются. Только теперь он поймал себя на том, что горланит какую-то песню.
Машинист поманил его пальцем:
— Почему замолчал? В наших краях соловей редко поет…
Чижов взял его за руку:
— Отдохнул бы чуток.
— Некогда отдыхать. — Митя показал на пустой лоток и снова подался на тендер.
Он долго бросал уголь в лоток. Звезды растаяли, небо стало высоким, ясным. Поднималось солнце, и на медный свисток невозможно было смотреть, как на дугу электросварки.
Машинист вышел на тендер и стал подсчитывать, сколько сожгли угля.
— Видишь, сберегли маленько…
Вдали показалась каменная башня водокачки с узкими окошками-бойницами, точь-в-точь такая же, как в Горноуральске.
— Собирайся, Димитрий, приехали, — сказал машинист.
— Куда приехали?
— Известно, до дому, до хаты…
— Как же это? Ехали-ехали и до дому приехали?
— Здорово живешь! — взревел появившийся рядом Чижов, содрогаясь от смеха. — Ой, нельзя же так смешить натощак…
— Выходит, прозевал ты, голубок, момент, — с улыбкой проговорил Максим Андреевич. — Мы ведь кольцевой маршрут вели, понял? Притащили поезд на Благодать, а там взяли новый состав — и домой…
«Конфуз, — подавленно потупился Митя. — Полный конфуз».
Паровоз сдали сменной бригаде, и Митя собрался уходить. Но Максим Андреевич остановил его:
— У нас такой порядок, Димитрий: паровозную копоть не уносим…
Митя прыгал, извивался под жгучими хлыстиками душа, покряхтывал от удовольствия. И все-таки, когда, выйдя из душевой, заглянул в зеркало, то увидел вокруг воспаленных глаз черную каемку копоти.
Домой шел не спеша: ноги как будто налились чугуном и слоено дребезжала под ступнями гремучая паровозная будка.
У калитки его встречала мать.
— А я заждалась! — Марья Николаевна тонкими, трепетными пальцами прикоснулась к его плечам.
В прихожей Митя скинул куртку, повесил ее рядом со старой тужуркой отца так, чтобы не бросилось в глаза свежее пятно, вошел в комнату и c наслаждением$7
Мать села напротив и молча, одними глазами, спросила, как спрашивала отца: ну, как прошла поездка? Он понял и сказал:
— Все нормально! А вообще-то малость оскандалился… — И рассказал, как задремал в середине рейса и что произошло с ним в конце поездки.
Марья Николаевна слушала улыбаясь, а потом присела рядом, прижала к груди его влажную голову и чмокнула в макушку, совсем как маленького.
— Сильно притомился небось?
Митя покачал головой:
— Нисколько…
— Сейчас позавтракать тебе соберу. — Она засуетилась, как бывало при возвращении из поездки отца.
А когда Марья Николаевна вернулась из кухни, чтобы позвать его, Митя спал.
Она подошла к кушетке, хотела разбудить — и остановилась. Митя лежал точно так же, как любил лежать отец: руки под голову, локти кверху. И все-то в нем было совершенно отцовское: и широкий лоб, и сильный росчерк бровей, и упрямый подбородок с ямкой. Даже похрапывал он в точности как Тимофей Иванович…
— Рабочий ты мой человек… — прошептала мать.
Слежка
— Даже не знаю, куда подался, — сказала Марья Николаевна, глядя на Алешу поверх очков. — Вольный день у него. Как раз сегодня поминал, что не видел тебя целую неделю…
«Занятой человек! Вольный день, а друга повидать некогда!..» Он вышел, решив больше не заходить к Мите, и в раздумье остановился на улице.
Неподвижный воздух был раскален. Сухим жаром веяло от домов, от каменной мостовой, от деревьев. Мягкий, пахнущий смолой асфальт обжигал даже сквозь лосевые подошвы тапок. Солнце стояло над головой, тени не было.
Алеша подумал, что самое благоразумное — отправиться на пруд, но пошел в депо: не желая в том признаться, он надеялся встретить Митю.
Возле депо было еще жарче: кругом камень и железо. От паровозов несло душным, нестерпимым зноем. Рельсы были горячими, словно только что вышли из-под валков прокатного стана.
«А каково в паровозной будке!» — с ужасом подумал Алеша, вытирая мокрую шею.
