Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом
Москва была объявлена на положении чрезвычайной охраны. Дубасов усилил охрану вокзалов, казначейства, почты и телеграфа и, конечно, своей резиденции — дома губернатора. Верные правительству войска с артиллерией и пулеметами заняли центр города — Кремль, Театральную площадь, Манеж.
8 декабря бастовало уже сто пятьдесят тысяч рабочих и почти все железные дороги, которые сходились к Москве, как вены и артерии к сердцу. Только Николаевская дорога, связывавшая Москву с Петербургом, продолжала работать. Дубасов своевременно учел особое значение этой дороги и поторопился занять вокзал и мастерские крупными воинскими частями, с пулеметами и орудиями.
Второй день стачки прошел так же, как первый: повсюду митинги и собрания, массовые демонстрации в районах, небольшие стычки с казаками и полицией. Подобно шмитовцам; теперь рабочие уже открыто обучались уличной борьбе, стрельбе в цель, метанию бомб, ковали оружие.
В «Известиях Совета рабочих депутатов» на второй день мы прочитали указания стачечникам: ежедневно проводить митинги, строго охранять заводское имущество, не допускать грабежей и насилия, не платить, домовладельцам за квартиры, закрыть все кабаки и винные казенные лавки, выпекать хлеб для рабочих, разоружать городовых и офицеров. Но прямого призыва к началу боевых действий все еще не было. А именно этого ждали взбудораженные рабочие и дружинники.
Дубасов тоже не принимал решительных мер к подавлению движения, но усилил разъезды драгун, казаков и полицейские посты. С обеих сторон чувствовалось какое-то колебание, неуверенность в своих силах. Враги как бы присматривались друг к другу, выжидали.
Наши дружинники приступили к разоружению городовых, вооружаясь за их счет. В тот же день было совершено несколько дерзких налетов на оружейные магазины у Покровских ворот и на Лубянке. Захватив несколько десятков револьверов и винтовок, дружинники благополучно скрылись.
Но самую смелую вылазку организовала под вечер Шмитовская дружина под руководством Николаева. Вооруженные маузерами дружинники сняли все полицейские посты по Новинскому бульвару, перебили часть городовых, пытавшихся оказать сопротивление, и, наконец, разгромили полицейский участок. Здесь, в ожидании казни, городовые сами бросали оружие, падали на колени, молили о пощаде. Но дружинники оказались настолько великодушными, что всех отпустили с миром, отобрав лишь оружие.
Эта вылазка так напугала полицию, что во всем Пресненском районе полицейские посты сразу исчезли и район оказался в полной власти Совета рабочих депутатов.
По настоятельной просьбе Сережки, вступившего в боевую дружину рабочих типографии Кушнарева, я побывал там на митинге, а вечером вместе с колонной типографщиков направился в «Аквариум». Там я надеялся увидеть Седого или Южина и узнать последние директивы руководства.
Во главе с дружинниками, под красным знаменем наша колонна долго шла по каким-то длинным улицам и переулкам, а когда мы приблизились к цели, наступила уже ночь и мутная мгла спустилась на город. На улице стало темно. Ни единого фонарика! Окна домов казались черными провалами. Лишь кое-где странно желтели стекла, — значит, зажигали лампы или свечи. Гул шагов и мощные звуки песни «Смело, товарищи, в ногу» неслись к небу, которое серым полотнищем висело над нашими головами.
Наконец из узкого Оружейного переулка колонна вырвалась на Триумфальную площадь. Здесь со всех сторон — справа, слева и навстречу нам — двигались бесконечные потоки рабочих; перед раскрытыми воротами «Аквариума» они шумно сталкивались вместе, образуя море человеческих голов. И все приветственно махали друг другу шапками, платками, что-то радостно кричали, и каждая колонна пела свою песню.
Тверская улица, длинная и темная, как жерло туннеля, выбрасывала на площадь тысячи людей и призывно гремела:
Вставай, подымайся, рабочий народ!
А Садовая с двух сторон дружно и грозно подхватывала:
Вставай на борьбу, люд голодный!..
Врезаясь в общий водоворот, наша колонна яростно угрожала:
Сами набьем мы патроны,К ружьям привинтим штыки!..
И мне казалось, что вместе с нами ноют все улицы и переулки, темные громады домов, поет мостовая под нашими ногами и эти снежные тучи, что несутся над великим городом.
А впереди победа!..
Во дворе «Аквариума» мы попали в такой водоворот, что наша колонна сразу рассыпалась и типографщики уже небольшими группами разошлись в разные стороны.
Мы с Сережкой, держась за руки, пробились в Театр оперетты.
Электричество, пущенное рабочими специально для митинга, горело вполнакала, еле освещая сцену и стол президиума собрания. Весь зал тонул в полумраке. Народу набилось много. Признаться, я опасался, что здесь нас расплющат в лепешку.
— Ты, оратор, локтем работай, локтем, а то дух вон, — учил меня Сережка, стараясь занять более устойчивое положение.
Южному дружиннику, видимо, доставляло удовольствие всячески охранять «оратора», хотя я был куда крепче и сильнее его самого.
Со сцены уже неслись страстные речи, короткие, сильные, полные огня. Это были даже не речи, а яростные призывы к бою, выкрикивание лозунгов, порывы сердца, пылающего ненавистью.
— Царское правительство сгнило на корню! Свобода заливается кровью. Мы снова стали рабами. Народ вымирает от нищеты и голода. К оружию, товарищи! К оружию!
— Да здравствует вооруженное восстание! — неслось из зала.
— Долой царскую опричнину!
— Смерть тиранам!..
А по рядам, с трудом протискиваясь вперед, с папахой в руках шел высокий, могучий парень, громко выкрикивая:
— На оружие, товарищи! На оружие, граждане!
В шапку со всех сторон летели медяки, серебряные монеты, бумажки.
Сотни рук, как в трамвае, передавали деньги из дальних углов зала. С верхних ярусов, подобно осенним листьям, летели бумажные рублевки.
По другому ряду плечом вперед двигался молоденький студент с форменной фуражкой в руке:
— На оружие, товарищи! На оружие, граждане!..
О, да это Бобчинский!.. А может быть, Добчинский… Во всяком случае, кто-нибудь из них. Я узнал в студентике одного из курьеров, которые так весело и быстро выполняли поручения штаба. Вот молодцы ребята!
Обшарив все свои карманы, я тоже собрал деньги и пустил по рукам, к шапке рабочего.
Сережка заволновался:
— Слушай, Павло, дай мне монету. Ей-богу, нет ни гроша за душой, поступлю к Сытину — отдам.
— Да я уже послал все, до копейки.
— Сколько?
— Кажется, девяносто копеек. А может, и рубль.
— Значит, полтинник за меня. Запомни, оратор. Уплачу, хоть кровь из носа!
Рабочий уже поднимался на сцену, его шапка была полна.
Сережка толкнул меня в бок:
— Гляди, оратор, Седой вышел!
У трибуны стоял Седой. Его мощный голос был слышен во всех концах зала, хотя он вырывался из глотки с хрипом и синением. Он не только призывал к борьбе, но давал уже и практические указания:
— Солдат старайтесь убеждать и не трогать. Драгун и казаков, если не слушают убеждения, бить беспощадно. Полицию и офицеров разоружать, при сопротивлении убивать. На местах поддерживать полный порядок. Грабителей уничтожать. На смену власти кнута и нагайки идет наша власть — власть народа…
Я понял, что это директивы партии, указания штаба.
Нас неодолимо тянуло вперед, к Седому.
Внезапно погасло электричество, и мы оказались в кромешной тьме.
Раздались крики со сцены:
— Спокойно, товарищи! Оставайтесь на местах! Сейчас будет свет.
Метнувшаяся было к выходу толпа остановилась. Шум замолк. При помощи Сережки я вскочил на сцену, он, разумеется, за мной.
Из темноты послышался женский голос:
— Товарищи рабочие! Мы здесь призываем народ к восстанию, а на улицах уже пролилась кровь. Драгуны стреляли по безоружной толпе. Есть убитые…
В зале раздались негодующие возгласы, общее движение, треск сидений. Все встали, и, словно по сигналу, из разных концов зала раздались скорбные звуки похоронного марша:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,В любви беззаветной к народу…
Песня была подхвачена сотнями голосов и торжественно полилась под сводами театра в полной тьме.
Вскоре на сцене зажгли свечи и лампы.
Никогда в жизни я не слышал ничего более потрясающего, чем этот трагический марш в стенах театра. В живом, колеблющемся полумраке, накануне кровавых боев он звучал невыразимо скорбно и в то же время сурово, угрожающе:
А грозные буквы давно на стенеЧертит уж рука роковая…
Согретые одним чувством, наполненные одной печалью и гневом, пели сотни людей. Казалось, тени павших витали над нашими головами. В разных углах слышались всхлипывания женщин. Мне казалось, что мы все вот-вот задохнемся в этой страшной, мигающей полутьме…
