Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин
– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?
– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.
Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.
– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?
– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?
– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.
– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.
– Зачем? – спросила Дрондина.
Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.
– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.
– Понятно… – Дрондина почесала лоб. – Что-то такое припоминаю…
– Они были фанатами дуба. Помнишь – «У Лукоморья дуб зеленый»? Это он нарочно сочинил, для того, чтобы дубы сажали больше. Осина – дура, дуб – молодец.
– Хорошая идея, кстати, – сказала Дрондина. – Сажать дубы. Вроде как, куда не приедь – везде дуб сажай…
Дрондина остановилась.
– Это он что ли?
Указала пальцем.
Пришли.
Дуб был по-настоящему пушкинский. Такой как раз, каким его изображают в книжках и мультиках. Могучий. С низкими толстыми ветками, похожий на бочку.
Дрондина достала телефон, сфотографировала.
– Может, и нам дубы сажать? – спросила она. – Мы ведь учимся в лицее. А?
– Хорошая идея. Надо осенью предложить.
– Ага.
Подошли к дубу.
Дуб мне отец показал. Во втором классе мы мастерили поделки по «Литературному чтению», и там нужны были желуди для гномиков, вокруг дома дубов не росло, и тогда мы с отцом отправились в лес. Шагали к дубу час, я набрал полные карманы желудей и листьев для гербария, а отец взял отвалившуюся ветку и вырезал из нее чесалку для спины. Я спросил тогда, что это за дуб, а отец сказал, что фиг знает, вырос, да и все тут. Ураганом желудь занесло, ну и вот.
– Надо тут прибраться, – сказал я. – Слегонца…
Дрондина пожала плечами.
Растительности вокруг дуба было, впрочем, немного. Под кроной ничего почти, а дальше хиленькая, по колено, можжуха и несколько пней, поросших мхом. Я велел Дрондиной состригать можжевельник, а сам стал собирать валежник. С самого дуба сору нападало немного, с десяток веток, гораздо больше насыпалось с окрестных сосен. Я сгреб все опавшие ветки и оттащил их подальше. А Дрондина состригла все подростки, и сосновые, и можжевеловые. За полчаса управились.
– И зачем мы все это сделали? – спросила Дрондина.
– Ну мало ли… Вдруг кто-нибудь захочет на дуб Пушкина посмотреть, а тут бурелом. А теперь красиво все, порядок, уборка.
Дрондина пожала плечами.
– Можно желуди продавать, – сказал я. – Каждый захочет вырастить дуб от дуба Пушкина.
Дрондина подняла желудь.
– Убирали лес? Ты серьезно? Мы пошли в лес, три часа убирали лес, чтобы потом кто-то пришел – и посмотрел на дуб?
– Зато погуляли, – глупо сказал я.
– Есть охота, – сказала Дрондина. – Пойдем домой что ли…
– У меня бутерброды, – сказал я. – С сыром и колбасой. И морс. Будешь?
– Ага.
Я начал доставать из рюкзака термос и бокс с бутербродами.
– Давай на дуб залезем, – неожиданно предложила Дрондина.
Дуб был толст и стар, но в прошлое лето на нем наживилось тонких веточек.
– Давай, – согласился я.
У меня с лазаньем никаких проблем, да и Дрондина управилась, залезли метра на четыре, уселись в развилке. Но перекусить не получилось.
– Смотри, тут какие-то дырки… – Дрондина указала на ствол.
– Это короеды, – сказал я.
– Какие короеды, дырки с палец…
Дрондина сунула палец в кору. Я представил. Сейчас застрянет пальцем в дубе, и как мне ее добывать? А если Шнырова узнает и заснимет, то Дрондиной предстоит тяжелый школьный год: сначала в колоколе застряла, потом в дубе, осталось застрять в покрышке.
Но Дрондина не застряла.
– Там что-то круглое, – сказала Дрондина.
Я достал ножик и выковырял из ствола дуба слегка расплющенный свинцовый конус.
– Грузило, что ли? – спросила Дрондина.
– Это не грузило, – я подкинул свинец на ладони. – Это пуля.
Я выковырял из дерева еще две пули.
– Тут что, расстреляли кого-то? – негромко спросила Дрондина.
Я смотрел на пули на ладони. Похожие на снаряды от гаубицы.
– Да нет, – возразил я. – Как могли расстрелять? На такой высоте?
– Раньше дуб был пониже, – напомнила Дрондина.
Пули стали гораздо тяжелее.
– Ерунда, – сказал я. – Кто-то тренировался в стрельбе, вот и все.
– В дуб стреляли?
Не нравились мне эти пули.
– Ну, мало ли? Знаешь, мои прадедушки любили пострелять… Может, они тут тренировались?
– Странно, что они деревом не заросли, – сказала Дрондина. – Пули… они должны же затягиваться?
Я выкинул пули, размахнулся подальше и зашвырнул в лес. Мало ли. Неприятный осадок.
– Охотники, скорее всего, – сказал я. – Стреляли, попали в дуб…
Лес затих. Так случается летним днем, лес замолкает, словно смотрит себе в спину.
– День сегодня дурацкий, – сказала Дрондина. – Давление играет… А ты эту виде сегодня?
– Нет.
– Вот и я говорю… Пойдем домой, а?
– Пообедать же собирались…
– Неохота уже, – поморщилась Дрондина. – Пойдем?
– Ладно.
Я начал спускаться с дуба.
– Погоди! – Дрондина схватила меня за руку. – Мне кажется…
Она замолчала. Стала прислушиваться к лесу.
– Мне кажется, тут есть кто… Ты не чувствуешь?
– Это синдром лешего, – сказал я. – В лесу часто кажется… или водит…
Тихо.
– Мама говорит, что в лесу человека видела,
