Михаил Глинка - Петровская набережная
На следующее утро Митя в рассветную рань опять стоял на косогоре. Он видел, как появился слепой старик. И все два часа, пока Карлуша бессмысленно закидывал свою удочку, Митя опять то бродил, то стоял невдалеке, страстно желая, чтобы у Карлуши наконец начало ловиться…
И все последующие дни его неотступно тянуло знать: где сейчас Карлуша? Что он сейчас делает? Вот Митя лезет на яблоню — поспели ранние яблоки, — а что сейчас Карлуша? Вот Митя бродит около тока, где молотят зерно, — а что делает сейчас Карлуша? Митя иначе стал смотреть даже на собственную бабушку: она стала казаться ему очень старой.
— Бабушка, а если бы ты сейчас ничего не видела, что бы ты делала?
— Ну, ты бы, наверно, меня водил.
— А если бы меня не было?
— Ну, что это ты говоришь? Как бы это тебя не было…
— Нет, а если бы меня вправду не было, а ты была бы слепая и глухая?
— Вот уж не знаю. Я и сейчас не очень могу что-нибудь делать, а у ж если б была слепа и глуха…
А потом какие-то дела отвлекли Митю — то он ходил с Костей на ток, где под стрекот молотилки две колхозные лошади часами вытаптывали один и тот же протоптанный круг, то рубил на чурке хворост, то они жгли вдалеке на сжатом поле костер из стерни — и оказалось, что Митин отпуск, такой прекрасный, такой интересный отпуск, покатился к концу: бабушка начала понемногу собираться, а баба Полина с Костей опять задумали идти за хворостом.
Как и в прошлый раз, Митя отправился с ними, и, как в прошлый раз, на обратном пути ему опять казалось, что до дома никогда не дойти, и казалось, что, будь обратная дорога длиннее хоть на полкилометра, он бы просто упал. Но опять, как и в прошлый раз, после того как они вернулись, Митя почувствовал особенное право шутить, смеяться и спрашивать обо всем, о чем раньше спрашивать было нельзя. И тогда неожиданно даже для самого себя он задал за обедом вопрос о Карлуше: кто, мол, это такой и что он вообще делает. Хотя кто такой Карлуша, он вроде бы уже представлял. А что Карлуша сейчас делает? Хотя откуда и кому из сидящих за столом это было знать?
Но няня Фрося, оказывается, знала.
— Да его вечор в больницу увезли, — сказала она.
— Как в больницу? Почему?
— Да время, видно, пришло. Годов-то ему сколько уже? Девяносто? Поль, не помнишь? Али девяносто пять?
— Да кто ж его разберет? Амалия-то еще в ту войну померла. Или еще до войны?
— А это уж тебе помнить, я-то тогда жила при них, — сказала она, кивнув на бабушку, и они обменялись с бабушкой взглядами. О чем-то они друг другу постоянно напоминали.
Но Митя сейчас этих взглядов не заметил. Карлуша в больнице — вот что он услышал. Слег. Слег, и его отвезли в больницу.
«Это мы виноваты, — думал Митя. — И это — я». И хотя он, кажется, мог бы понять, что уж если девяностолетний Карлуша пережил войну и эти четыре года после войны, так, наверное, только потому, что его щадила и подкармливала вся деревня… Но сейчас Митя об этом не думал. «Что же я сделал?» — думал он. Но ничего исправить он уже не мог… Ну, допустим, форму бы надел, даже как-то пробрался бы в эту больницу… И что дальше? Что бы он там сказал? О чем мог в больнице попросить? Да как бы смог он даже объяснить самому Карлуше, зачем пришел? Нет, ничего Митя не мог сделать, ничего не мог изменить…
Отпуск кончался. Последние дни пролетели так, словно за утром сразу следует вечер. Вечера были чернущие и, чем дальше, тем короче. С черного неба начали сыпаться теряющие искры звезды.
«Последние дни купаетесь, — вещала няня Фрося. — Вот ужо Илья-пророк льдину бросит…»
А потом «Всесоюзный староста» дал короткий заводской гудок, и пристань в Старосольске махала Мите платками и кепками, пока «Староста» не повернул вместе с рекой. И тогда Митя обнаружил, что знакомого весельчака в этом рейсе на пароходе нет. И это было даже лучше, потому что Митя за прошедший месяц стал другим, а каким — он сам еще не знал. Ему сейчас не нужны были собеседники. Может, кому-нибудь и могло показаться, что Митя дремал на палубной скамейке, но Митя вовсе не дремал, а все время думал, думал и думал.
Такое уж у него наступило теперь время.
Неожиданный пленник
В лагере была объявлена военная игра. На несколько дней отменялась противная физзарядка. На войне-то ведь ее нет?
Как только определилось, какая из рот останется, а какая уходит, чтобы потом на лагерь напасть, отношения между будущими «противниками» прервались. Еще сутки им предстояло сидеть рядом в столовой, спать в палатках, расставленных вдоль одной линейки, подчиняться общим сигналам горна, но граница уже легла.
Вечером, перед самым отбоем, около палатки Митиного взвода раздался крик:
— Уйдет! Держи!
И брезент совсем рядом с Митиной койкой прогнулся под напором барахтающихся тел. Кого-то уже поймали.
— Отпустить! — приказал Седых, к которому привели пойманного. — Игра начинается в семь ноль-ноль завтра. Ну, кому сказал? Отпустить!
Встав утром, Митина рота узнала, что «противника» в лагере нет, ушел ночью на шлюпках.
— В лесу и по берегу расставить посты, — приказал командир роты. — Усилить бдительность. В самом лагере и в его окрестностях возможно появление шпионов и диверсантов… После обеда занимаем оборону.
Митя и его товарищи понимали, что это игра, но лицо у командира роты было серьезным, маленькие глазки еще больше сузились. И это их всегда сияющий Папа Карло? По позвоночнику Мити пополз незнакомый холодок. Командиры взводов составляли боевые расписания.
— Нелидов, после роспуска строя — ко мне, — негромко сказал во время обеда Тулунбаев. Тулунбаев произнес свои слова тихо, а Митя в ответ даже не кивнул, ответил лишь глазами, но самого уже глодало любопытство: зачем? А старшина Седых, приведя их с обеда, как назло томительно подробно принялся объяснять что-то про саперные лопатки и противогазы.
— Вопросы есть?
Да нет, нет вопросов. Какие тут вопросы? Строй наконец-то распустили.
Лейтенант вызывал Митю неспроста. Митю, Толю Кричевского и Колю Ларионова посылали в разведку. Нужно было выследить, куда отправился и где обоснуется «противник».
— Почему посылают вас? — спросил лейтенант. — Именно вас? А не лучших бегунов, прыгунов или пловцов? Объяснить? Или не надо?
Тулунбаев никогда не говорил им в лицо ничего приятного, он и сейчас вроде ничего такого не сказал, но Мите стало жарко. Хвалит, что ли?
— Вот сухой паек на сутки, — сказал лейтенант. — На вечерней поверке объявят, что вы — на дальнем посту.
Тут только они поняли, что идут в разведку сейчас же, из этих густых кустов, куда Тулунбаев как бы гуляючи не спеша их отвел. На сутки? Значит, ночевать в лесу? Как? Они переглянулись.
— Жду донесений, — сказал лейтенант.
Лагерь стоял метрах в двухстах от берега, и со всех сторон его окружал лес. К югу, в сторону станции и Ленинграда, лес становился все светлей и суше: легкие, прозрачные на километр боры, ясные озерца-пруды с песчаными берегами, широкие проселки. Если бы «противник» двинулся на шлюпках к югу, то разведка, в которую отправили Митю и его товарищей, была бы для них веселой прогулкой. Но шлюпки ушли на север.
Лес к северу от лагеря был совсем не похож на тот, что лежал к югу. С каждым километром он становился все мрачней и глуше. Здесь не было уже никаких проселков, а если в лесу и встречалась тропинка, то, во-первых, не совсем ясно было, человек ее протоптал или зверь, а во-вторых, и вела-то она откуда-нибудь из-под густого папоротника да прямо в непроходимое болото… Тут и там в лесу стали попадаться упавшие от старости ели. Корни их, вздыбившись, держали, задрав, вместе с землей и все, что росло вокруг: траву, мох, даже кусты. Русалочьи были места. Ребята шли все медленней, все чаще озирались. В этом гиблом лесу не было птиц, не росли грибы, только чавкал под ногами набухший водой подзол.
Первым остановился Ларик. И Митя сразу остановился. И Толя. Чего-то ставшего уже таким привычным сейчас не хватало. «Команд», — вдруг понял Митя. Ясных, определенных, после которых нет уже никаких сомнений, что делать.
— Ну, кто будет командиром? — спросил Ларик, который угадал Митины мысли. И Митя с Толей посмотрели друг на друга. Хоть Ларик и спросил первым, но не ему же быть у них командиром? Отец у Ларика был адмирал, но в самом-то Ларике пружинка эта — самому командовать — в конец ослабла… Пианино — вот к чему Ларика влекло, и во всей роте не было никого, кто был бы тут ему соперником, но командовать…
Митя и Толя смотрели друг на друга. И Мите вдруг показалось, что никакого подарка лучше и дороже для Толи Кричевского ему, Мите, сейчас, да, может, и никогда больше, не сделать.
— Пусть Толик будет, ладно? — сказал он Ларику, и тот кивнул, сразу согласившись.
Какое это все-таки счастье — отдать другому то, что так хотел бы взять сам! Всего и сказал-то Митя одну фразу, и Ларик лишь кивнул, но Митя тут же не то чтобы догадался, а, подобно фотоприбору какому-нибудь, сразу зафиксировал, что от Кричевского к нему идут невидимые, но такие сильные и теплые лучи!
