Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
– Марусечка!..
Один жулик, одетый, как барин, но с перебитым носом, сказал:
– Поедем с нами в Ростов. Я из тебя мирового вора сделаю, хочешь? Ты ж такой заморыш, что в любую форточку влезешь.
Я сказал, что не хочу лазить в форточки.
– А чего ж ты хочешь?
– Я хочу под облаками летать!
Жулики сначала опешили, но потом тот, что с серьгой, сказал:
– Куда тебе под облака! Под облаками орлы летают, а ты воробей.
Я обиделся и сказал:
– Сам ты воробей! Чижик!
Он хотел схватить меня за ухо, но тот, что с перебитым носом, прикрикнул:
– Ша! Не замай младенца!
Они начали ругаться, но остальные их разняли, и они опять стали пить водку.
Один спросил, где я украл феску. Я сказал, что мне ее подарил турецкий матрос Юсуф. Они принялись расспрашивать меня. Я рассказал все, что со мной случилось.
На станции Синельниково мы пересели в ростовский поезд.
Так я с жуликами и доехал до своего города. Жулики поехали дальше, в Ростов, а я пошел домой.
Возвращение
К чайной я подходил, когда уже стемнело. Освещенные окна были видны еще издали. «Прогнали отца или не прогнали? – с дрожью в душе думал я. – Открою дверь, а за буфетом уже не отец сидит, а кто-нибудь другой. Где я буду тогда искать своих! Город большой, в нем хоть кто затеряется. И останусь я один на свете, без отца с матерью, без Петра».
Я подошел ближе и заглянул в окно. О радость! За буфетом сидел отец и щелкал на счетах. Я прошел дальше и заглянул в окно «того» зала. Там, за длинным столом, среди босяков сидел Витя и с кем-то играл в шахматы. Я обрадовался еще больше, но тут же к радости примешалась обида: занимаются своими делами, будто я и не уходил из дому. Наверно, им все равно, жив я или уже давно где-нибудь ноги протянул.
Теперь страх подкрался с другой стороны: «Что, если отец начнет меня бить? Тогда хоть опять беги куда глаза глядят».
Я вскарабкался на забор и прыгнул во двор, на кучу угольной золы. Отсюда тихонько пробрался в нашу комнату. В комнате было темно и тихо. Я даже слышал, как бьется у меня сердце. Вдруг близко зашлепали босыми ногами. Конечно, это Маша. Я проворно залез под кровать. Но Маша услышала шорох и испуганно крикнула:
– Кто тут?..
Не дождавшись ответа, она убежала.
Я затаил дыхание. Через минуту послышался знакомый скрип маминых туфель и шлепанье Машиных ног. Мама и Маша стали чиркать спичками.
Мама сказала:
– Это тебе почудилось.
– Нет, не почудилось, – ответила Маша. – Я слышала своими ушами. – И сейчас же крикнула: – Ой, под кроватью кто-то!..
Мама опять чиркнула спичкой, нагнулась и не своим голосом сказала:
– Боже мой, Митя…
Маша взвизгнула и умчалась.
А еще через минуту отец, мама, Маша и Витя хватали меня руками, прижимали к себе, целовали в щеки, в нос, куда попало.
Потом отец всех из комнаты услал и начал мне говорить, как я нехорошо поступил, что ушел из дому. Я сидел понурясь на кровати, а он ходил по комнате и все говорил, говорил, говорил. И я уже слов не понимал, а только слышал его голос и с тоской думал, когда же он кончит, чтобы я мог встать и побежать к Вите и Маше.
Наконец он кончил. Я сказал:
– Прости, папочка!
А за дверью стояли Маша и Витя и ждали. Как только я вышел, они потащили меня во двор, чтобы я им все рассказал. Им не терпелось узнать, где я был и почему на мне турецкая феска.
Отец раньше времени закрыл чайную. Мы сели в «этом» зале ужинать. Мама все подкладывала и подкладывала мне на тарелку. И тут, при ярком свете газового фонаря, я увидел, что у отца клок волос стал белым, будто его посыпали мукой.
Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.
Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:
– Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!
Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.
Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: «Выгонят!» Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. «Выгонят»!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!» – смутно подумал я.
Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.
На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.
Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение. Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули. Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками. Мама сказала:
– Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.
И жизнь пошла по-прежнему: я сидел за буфетом, Маша мыла на кухне посуду, а Витя играл в «том» зале в шахматы и следил, чтобы босяки не рвали газеты на цигарки.
Когда наступил август и листья на деревьях стали сохнуть, все мы перешли спать из комнаты во двор. И вот, проснувшись ночью, я опять услышал разговор мамы с отцом. Мама говорила:
– Что же это такое! Переехали из деревни в город, чтоб дети учились, а они пошли в половые да судомойки. Дошло до того, что из дому бегут.
– Чтоб учить – надо деньги иметь, – отвечал отец. – А где их взять, деньги эти?
– Да ведь немножко от покойного Хрюкова еще осталось, царство небесное неудачнику!
– Те я хотел про черный день придержать…
– Про черный день!.. Куда уж черней, когда вшивых босяков обслуживаем!.. – Мама помолчала и сказала: – Конечно, не в гимназию, а хоть бы так куда-нибудь. В четырехклассное городское, что ли… Там, говорят, за право учения с бедных могут и не брать…
На другой день отец посадил меня за таблицу умножения.
А еще через неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.
В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.
Батюшка спросил:
– Молитву господню знаешь?
– Знаю, – ответил я.
– Ну, прочти.
– «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздайте кесареви – кесарево, а божие – богови!» – бойко прочитал я.
– И все? – удивился батюшка. – А где же «не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого»? Где «хлеб наш насущный даждь нам днесь»? И потом – зачем ты приплел «кесареви – кесарево»? Это же совсем из другого места.
Я молчал.
– Не силен, брат, ты в слове божием, – вздохнул батюшка.
Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:
– Возьми мел и напиши: «Просьба принять меня в приготовительный класс».
Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: «Прозба принять меня в первый клас».
– Ишь, куда захотел! – усмехнулся учитель. – Ну, а таблицу умножения ты, «прозба», знаешь?
– Знаю, – ответил я.
– Ну, скажи.
– Пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть, семью семь – сорок семь, – с готовностью ответил я.
– Здорово! – удивился учитель. – А стишки?
Я хотел прочитать стишки про «наоборот», которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой. Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.
– Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе – про козлиху!
Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:
– А занятный. Жалко такого не принять.
– Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! – ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. – Ох, насмешил меня, грешного!
– А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.
Учитель мне понравился, и я сказал:
– Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.
И меня приняли.
С этого дня пошла новая жизнь.
Повесть вторая. Весна
Четыре урока
– Мимоходенко Дмитрий!
Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша – значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.
