Иван Логвиненко - Багряные зори
Володя замер. Перед ним стоял рябой полицай.
Крепко схватил мальчишку за плечо.
— Кто такой? — спросил сурово.
Володя молчал.
Полицай направил на него фонарик:
— А, старый знакомый!
Володя не мог произнести ни слова. Привычным движением полицай обшарил карманы, а потом вытащил из-за пояса молоток и ключ. Еще раз осветил его фонариком, подозрительно оглядел руки. Они были в мазуте, пальцы разбиты в кровь.
— Ах ты, щенок! Рельсы разбирал?! Это тебе уже не камушек к радиоприемнику!.. Чего ты возле виселиц шатался? Видать, из одной компании! А я его еще и на подводе по приказу следователя возил. Вот погоди!..
«Теперь конец!» — больно заныло в груди.
— Пойдем в полицию, — прохрипел рябой, — уж я там с тобой разберусь!
Дернул за рукав и потащил мальчишку на дорогу. «Что делать, как выкрутиться?»
Рассчитывать не на кого. Мысли беспорядочно проносились в голове, точно ласточки возле разрушенного гнезда. Неожиданно Володя остановился.
— Ты чего? — удивился рябой.
— Я, дядя, дальше не пойду! — решительно сказал мальчишка.
— Как?! — закричал рябой.
— Я вам не Шагула! — громко заявил.
— Цыц! — зашипел полицай и шепотом спросил: — Какой еще Шагула?
— Дезертир, что возок тащил, а вы уселись на тот возок — и в полицию. Шагулу убили, а объявили — парашютиста поймали. Я все знаю.
Рябой утих, словно вор, пойманный в чужой кладовке.
— Я еще и не то знаю! — хвастливо прибавил Володя.
— Ну что еще? — вздрогнул рябой.
— Не отпустите меня — завтра же вас расстреляют! — смело объяснил мальчишка.
— Ты смотри!.. Меня? Завтра? Да я тебя сейчас пристрелю! — и, толкнув мальчугана в спину, полицай щелкнул затвором карабина.
У Володи заныло под ложечкой: «А что, если и на самом деле убьет?..» Но он взял себя в руки.
— Вы, дядя, своей пушкой напрасно пугаете. Обо мне ваши знают. И я убегать никуда не собираюсь! Ведите в полицию!
Рябой вскинул карабин на плечо.
— Кто знает?
— Следователь Божко!
— Иван Ефимович?
— Ага. Это его работа.
— Какая работа?
— А ключ и молоток, которые вы у меня отобрали.
— При чем здесь пан следователь и ключ с молотком? — удивленно пожал плечами рябой. — Ничего не понимаю.
— Помните, три дня тому назад вы меня привозили на подводе к следователю?
— Как же, хорошо помню. Привозил.
— И отвозили?
— Ну и что?
— Он со мной разговаривал, а вас выгнал! Правильно?
— Не выгнал, а попросил в конюшне обождать.
— Молоток, ключ и еще кое-что дал мне как раз ваш следователь!
— Для чего?
— Чтоб выполнить приказ и сделать то, что я сегодня сделал. Я разобрал колею, и поезд сошел с рельсов.
— А ты не врешь?
— Проверяйте. Только я вам не имел права об этом говорить. И вы тоже никому не рассказывайте. Можете позвонить следователю. Он сразу поймет, в чем дело.
— Пойдем, вишь, в полицию! Пускай он сам с тобой разберется. Я позвоню в Ракитное.
В полицию шли молча. Возле потрескавшегося помещения кустовой полиции Володя, обращаясь к полицаю, сказал:
— Кроме вас, здесь меня никто не должен видеть.
— Знаю! — сердито ответил рябой. — Яйца курицу не учат.
Привел Володю к сараю, достал из глубокого кармана ключ, отомкнул замок, ногой толкнул дверь:
— Останешься здесь, а я доложу следователю.
За Володей закрылась дверь, стукнул тяжелый замок.
Долго крутил полицай ручку телефона, но Ракитное упрямо молчало.
Только через полчаса дозвонился рябой, попросил к телефону следователя Божко.
— Иван Ефимович, — сказал полицай, — за блокпостом военный эшелон сошел с рельсов!
— Знаю, — сердито ответил следователь. — На место выехала ремонтная команда, начальник полиции и усиленный наряд жандармерии.
— Я задержал преступника, — скороговоркой сказал рябой в трубку. — У него ключ и молоток, которые вы дали, — перевел дыхание полицейский.
— Какой ключ, какой молоток? Что ты мелешь? Что с тобой? Ты пьян?!
— С самого утра и капли не было во рту! А он говорит — ключ, молоток ему дали вы и приказали разобрать рельсы.
— Брехня! — прохрипело в трубке. — Снова Сокальский под меня яму роет.
— Да не Сокальский, — вспотел от напряжения полицай, — вишь ты, Бучацкий.
— Бучацкий? Какой Бучацкий?
— Володя, тот мальчишка, которого я три дня тому назад к вам привозил!
Трубка надолго умолкла. Наконец будто из погреба донеслось:
— Ты меня слышишь, родненький? — изменился в голосе Божко.
— Слышу, Иван Ефимович, слышу!
— Где он?
— Я его, вишь, замкнул на замок!
— Об этом никто не знает?
— Нет!
— Свяжи ему руки, тряпкой заткни рот, на подводу — и немедленно ко мне. И никому ни слова.
Полицай повесил трубку, снял шапку, вытер густой пот со лба.
— Ничего, вишь, не понимаю, — пробормотал рябой под нос и пошел открывать сарай.
Снял замок, толкнул ногой дверь.
— Выходи! — крикнул.
Но из темноты никто не выходил и не отзывался.
— Выходи, говорю тебе! — опять окликнул полицай.
И снова молчание.
Полицай включил фонарик, вошел в сарай, осмотрел все углы и остолбенел. На полу валялся замасленный брезентовый плащ, куски битого стекла от разбитого под самым потолком оконца. Рябой поднялся на цыпочки.
— Да здесь же и кот не пролезет! Как же он смог? — испуганно прошептал.
С неба сквозь разбитое окно полицаю игриво подморгнула звезда, словно издевалась над ним…
Вышел на улицу, снял карабин с плеча и трижды выстрелил вверх.
«Что же я скажу следователю?» — мучился рябой, направляясь в помещение полиции.
А в тесной накуренной комнате жалобно надрывался телефон.
Полицай подошел и как-то нехотя снял трубку.
— Ольшаница, Ольшаница! — кто-то кричал безнадежно.
— Я слушаю! — ответил рябой.
— Это Ольшаницкая кустовая полиция?
— Ольшаницкая, Ольшаницкая!
— Передаю приказ: с сегодняшнего дня объявлена эвакуация всех учреждений, полиции тоже. Направление движения на Таращу. Красные стремительным штурмом захватили Белую Церковь и идут на Ракитное.
Рябой побледнел. Ударил трубкой о стену и бросился к двери.
Теперь ему было не до Володи…
ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ НАСТАЛО
— Н-но, гнедые! Н-но, родненькие!.. — нетерпеливо дергая вожжами, размахивает кнутом дородный мужчина.
А в ответ мягкий перестук комьев снега о днище саней.
Мелькают вдоль дороги запорошенные снегом деревья.
Вся земля вокруг занесена снегом — изрытая, ископанная, металлом испорченная, огнем сожженная…
В синем небе, отливая прозрачным светом, повисла над Ольшаницей луна.
Сильный порыв ветра, с боку налетевший на сани, бросил в лицо большую охапку снега. И снова приглушенное:
— Но-о, родненькие!..
А в ответ ворон с высокой ветки: «Кар-р… Кар-р…»
— Будьте вы прокляты! — подбадривая себя, громко выругался дородный, ударил кнутом гнедого и оглянулся.
Утопая в глубоком снегу, стоят старые вербы, а между ними в разных направлениях петляют заячьи и лисьи следы.
Ветер снегом метет, сугробы наносит, дорогу преграждает.
Сани легко съехали с бугра, и полозья мягко покатились по гладкому зеркалу озера.
Забеспокоились гнедые, захрапели и остановились.
Дородный вытащил из-под дерюги автомат, присел возле саней.
На дороге, за кустом ракитника, что-то темнеет. Вдруг ночную тишину, как ножом, разрезал протяжно-долгий вой: «У-у-у-у-у…»
«Волк! — быстро сообразил дородный. — Волк… Впрочем, сейчас лучше с волком повстречаться, чем с человеком», — подумал он.
Навел автомат на куст, долго целился.
Та-та-та-та… — послышалось вокруг.
Волк подскочил, но тут же упал и больше не подымался.
Вздрагивая, рысцой побежали лошади.
«Сейчас волки злые, — подумал дородный, — да и сам я теперь, как волк!»
Луна скатилась с высоты, зацепилась за ветви и повисла на них; зловещий лес подступил с обеих сторон, подошел к самой дороге.
Натянул дородный вожжи, ударил батогом один раз, другой… Кони рванули — едва удержался в санях — и дружно взяли вскачь.
Рассвело.
Выскочили лошади за поворот и чуть было не врезались в завал.
— Стой! — раздался голос, прозвучавший как взрыв. Дородный кинул батог, схватил автомат и бросился в лес.
— Стой, стрелять буду! — снова прокатилось эхо. Притаился за деревом, прижал автомат и, не целясь, застрочил.
Потом осторожно отполз к сосне и послал вторую очередь.
Завязалась перестрелка. Теперь уже с обеих сторон неслись автоматные очереди. Подымали пули сухой колючий снег, ударялись о вековые сосны, словно майские жуки о стены.
А когда взошло солнце, стрельба прекратилась.