Евгения Яхнина - Чердак дядюшки Франсуа
— То же, что и я: что солнышко приносит только пользу.
— Откуда ты такая учёная…
— А это Мишель говорит… Он всё знает о здоровье человека и зверей.
— Уж очень вы умны стали, хотите знать больше родителей…
Катрин только усмехнулась, она сразу поняла, что в голосе отца был не укор, а снисходительная ласка.
— А вот и Клеран поднимается к нам. Это, его шаги… Чего это он так рано?
И в самом деле на чердаке появился Клеран. Едва переступив порог, он заявил;
— Наш король верен себе. До чего же он любит все эти игрушки: парады, смотры, церемонии. Ты знаешь, какой вчера был день?
— Какой? Самый обыкновенный.
— Это тебе так кажется, что обыкновенный. А на самом деле день двенадцатого апреля славен тем, что ровно шестнадцать лет тому назад в это же самое время король Людовик XVIII вернулся из эмиграции в Париж. Чувствуешь, какое это событие!
— Ну и пусть его празднуют ультра! — воскликнул в сердцах Франсуа.
— Погоди, погоди! Я только на минутку вырвался из типографии. Хочу тебе кое-что рассказать, а потом и прочесть из того номера газеты, что выйдет сегодня… Я взял ещё непросохший, свеженький экземпляр в нашей типографии.
И Клеран рассказал.
Любитель парадов Карл распорядился устроить смотр войскам на Марсовом поле, желая этим отметить памятную ему годовщину. Тщетно придворные пытались отговорить его от этой затеи, предостерегая его, а то и просто намекая на то, что время не совсем для этого благоприятное.
Карл настоял на своём, и смотр состоялся.
На этот раз на церемонии Карл не услышал враждебных возгласов, как то было на параде в 1827 году.
— Так пишут газеты, — пояснил Клеран, — а вот что рассказывают очевидцы. Короля и в самом деле не встретили угрожающими выкриками. Но зато молчание, воцарившееся на Марсовом поле, было гораздо более грозным, чем любой враждебный возглас. Карл сделал вид, что ничего не замечает. Как ни в чём не бывало он приветствовал толпу штатских людей, окруживших поле, сняв свою шляпу с перьями и помахивая ею в знак привета. И что же ты думаешь, публика не только не ответила ему, но… никто не снял шляпы в ответ на приветствие короля.
— Что же теперь, по-твоему, будет? — спросил Франсуа, напряжённо всматриваясь в лицо друга, словно хотел на нём прочесть ответ на беспокоящие его мысли.
— Бланки считает, что Бурбоны решили действовать круто и что такая политика неминуемо приведёт к волнениям. Ведь недовольны все: и студенты, и рабочие, и ремесленники, и даже те, у кого собственные лавки и мастерские, — словом, весь народ…
— Народ! Как бы не так! Разве весь народ выражает недовольство?
— Конечно, весь. Я же не говорю об аристократах. Повторяю тебе, недовольны все. И потому надо ждать больших событий…
Франсуа поднял голову и, вдруг неожиданно озорно сверкнув глазами, спросил:
— А ну-ка, скажи: в случае, если что будет, сможем мы с тобой ещё пригодиться?
Инцидент на Марсовом поле был только одним из сигналов, к которым Карл, казалось, должен был прислушаться. Но время шло, а он и не собирался идти на уступки.
Между тем, как ни закрывал Карл глаза, не желая видеть неугодных ему фактов, напуганные придворные осторожно предупреждали его, что опасность грозит со всех сторон.
Пресса! Беранже! Песенники! Театры! — все они открыто выражали недовольство королём, и с ними просто не было слада. Но король продолжал не замечать, что возбуждение населения растёт. Оно проникает во все слои общества, за исключением верхушки аристократии.
Причин для всеобщего недовольства было много.
Законы в последнее время издавались исключительно в интересах дворянства и церкви. Это вызывало противодействие банкиров, коммерсантов, дельцов, которые становились всё более влиятельными и стремились во что бы то ни стало если не вытеснить аристократов с занимаемых ими мест, то, по крайней мере, быть с ними равноправными.
Цензура, официально отменённая Хартией в 1814 году, на деле понемногу восстанавливалась. За свободу печати особенно ратовали люди свободных профессий: журналисты, литераторы, художники, а также рабочие, ремесленники, мелкие лавочники.
В марте палата выразила недоверие кабинету Полиньяка и потребовала его отставки. В ответ на это король прервал заседание, а спустя полтора месяца объявил палату распущенной. Считая данный состав её слишком либеральным, Карл назначил на июнь новые выборы. Но он ошибся в своих расчётах. В результате голосования только 143 места досталось сторонникам правительства, а у оппозиции вместо 221 депутата оказалось уже 274. Однако и эта неудача не отрезвила короля и не заставила его быть более осмотрительным. Он задумал вновь распустить палату, чтобы добиться нужного ему состава её членов.
— С нашим войском можно решиться на любой шаг, — сказал он своему приближённому, герцогу де Мортемару. Карл исходил из того, что на смотре, который прошёл для него так плачевно, солдаты выглядели бравыми и вполне годными для выступления.
Но герцог только грустно покачал головой в ответ:
— Да, ваше величество, сегодня можно предпринять любой шаг. Ну, а что будет завтра?
— Всё предусмотреть невозможно. Я не желаю, чтобы меня, как моего брата Людовика, провезли по Парижу на тележке.[23] Я предпочитаю ездить по улицам в своём экипаже, — высокомерно ответил король.
— Увы, ваше величество, я опасаюсь, что недалёк день, когда вам не придётся выбирать способ передвижения по вашему желанию.
Но, не скрывая своего нетерпения, Карл сделал знак рукой, означавший, что Мортемару пора удалиться, и снисходительно произнёс:
— Ничего, ничего! Можете не тревожиться! Однако запомните, что я скорее соглашусь стать дровосеком, чем царствовать так, как царствуют английские короли. — Старый король имел в виду конституционную монархию, установленную в Англии и ограничивающую королевскую власть.
Король не сомневался, что знает, в чём спасение трона. Он велел министрам подготовить и дать ему на подпись приказ-ордонанс о роспуске палаты и о назначении новых выборов осенью 1830 года. Вместе с этим министры должны были составить ордонанс и о введении цензуры.
До сих пор формально Хартия ничем не нарушалась. Теперь король убедил себя, что Хартией дорожит только кучка адвокатов и журналистов. А с ними стоит ли считаться? Что касается народа, он имел не так-то много преимуществ от Хартии, и король не сомневался, что народ стерпит её нарушение.
Приближённые Карла — а его окружали преимущественно ультрароялисты — хотя и науськивали его на депутатов и палату, боялись в то же время крутых мер против них. Очередная сессия палаты должна была состояться через каких-нибудь десять дней. И придворные трепетали при мысли о том, что будет, когда, явившись на открытие сессии, депутаты узнают, что палата распущена.
Как всегда, Карла выручил Полиньяк. Особая близость к королю давала ему право входить к нему в любое время без доклада. Вот и сейчас, когда Карл гневно доказывал приближённым, что ордонансы должны быть подписаны и опубликованы, вошёл Полиньяк.
— Вы как раз мне нужны! — обрадованно приветствовал его Карл. — Скажите, в случае, если мы решимся и подпишем ордонансы, следует ли нам опасаться каких-либо волнений со стороны черни? — Карл сделал ударение на последнем слове.
— Я знаю только одно: находящихся в данное время в Париже войск вполне достаточно, чтобы обеспечить общественный порядок, кто бы его ни нарушил. То же думает и Манжен.
Манжен был префект полиции.
Карл торжествующе воскликнул:
— Вы слышите! — и грозно посмотрел на министров.
Несмотря на то что 25 июля был воскресный день, в королевском дворце в Сен-Клу было более чем оживлённо. После торжественной воскресной мессы, на которой обязательно присутствовал король и члены его семьи, было назначено заседание совета министров.
Привычный ход заседания ничем не нарушался. Ничто не предвещало, что оно положит начало событиям 1830 года.
Полиньяк огласил своё предложение о пяти новых ордонансах, которое было заранее согласовано с королём.
Первый ордонанс уничтожал свободу печати, второй — объявлял о роспуске палаты, третий — резко изменял избирательную систему. Новая система ограничивала круг выборщиков почти одними только крупными землевладельцами, то есть опять теми же аристократами. Четвёртый ордонанс назначал созыв новой палаты в сентябре, а в пятом — был список ультрароялистов, призванных на все высокие посты.
Карл с таким вниманием и интересом слушал чтение Полиньяка, будто текст был ему совершенно незнаком, а меж тем он сам был его вдохновителем. Когда же Полиньяк кончил читать, Карл глубокомысленно заявил:
— Чем больше я думаю об ордонансах, тем больше прихожу, к выводу, что иначе поступить нельзя!
